Глава 5. Продолжение 1, с.197 - 218
(с. 197)Со временем, однако, было установлено, в частности, украинским искусствоведом П. А. Белецким, что на самом деле на этом листе запечатлен не тот Полуботок. Мы видим благородный образ не Павла, а Леонтия, его родителя,
также бывшего в свое время Полковником32.(с. 198)Упомянутый украинский ученый даже заподозрил преднамеренность в ошибке: «Трудно сказать, было ли это чистым недоразумением. Возможно и то, что внешность отца, седовласого старца с умным лицом и благородными чертами, более подлинного портрета соответствовала образу, созданному «Историей Русов». Образ этот, несомненно, был идеализированным».П. А. Белецкий указал подлинный образ Павла Полуботка, запечатленный на хранившейся в Киеве, в Музее украинского изобразительного искусства, работе: "Портрет Павла Полуботка. Копия первой половины XIX века. С оригинала начала XVIII века" (ил. 83).
Ил. 83. «Портрет П. Полуботка». Копия XIX века. КМУИ
Правда, остается неясным, насколько использованный для копирования оригинал относится и к началу XVIII века, и к самому Полуботку, если не исходить только из возраста изображенного. П. А. Белецкий утверждает, что им действительно был Павел Полуботок, исходя из следующих соображений: "Сохранившийся вариант представляет, надо полагать, довольно точную копию прижизненного портрета, написанного с натуры".
Почему же? А потому, что "происходит он из Сулимовки, имения Сулим, бывших в близком родстве с Полуботком". Аргумент со ссылкой на семейные предания родственной ветви кажется весомым. Но тесные связи покрывали сетью всю малороссийскую старшину. Был очень близок к Полуботку и упоминавшийся Чарныш, его будущий сотоварищ по заключению в Петропавловской крепости. И вот что мы находим в редакционной заметке в одном из номеров "Киевской старины" за 1890 год по поводу подлинности портретов полтавского полковника П. Полуботка:
"Портрет же, приложенный Бантыш-Каменским к его истории Малой России под именем П. Полуботка, изображает неизвестное лицо. Оригинал сего неизвестного портрета мы видели у покойнаго М. В. Юзефовича, которому он достался от полтавских Чарнышей. Нет сомнения, что Бантш-Каменский, называя этот портрет портретом П. Полуботка, руководствовался семейным преданием(на портрете никаких подписей нет), которое, приписывая портрет Полуботку, забыло имя последняго. Очень может быть, что предание не ошиблось, но только вместо Павла следует подставить Леонтия, то есть что сохранившийся в семействе Чарнышей под именем Полуботкавскаго, есть портрет Леонтия Полуботка, отца Павла. —Ред."33.
Впрочем, и сам П. А. Белецкий не был уверен в надежности своей глухой ссылки на память троюродных потомков, раз удостоверяет музейный экземпляр портрета такими словами: "Образ наказного гетмана находится в удивительном соответствии с тем, что известно о его характере". Аргумент звучит как решающий.
Но даже если мы согласимся, что поздняя копия на ил. 83 восходит какой-то стороной к оригиналу с натуры, то данный образ, где главное —мундир, внушительный корпус и мощные кисти рук, представлен слишком схематично. Настолько, что лицо изображенного можно подвести и к образу никитинского "напольного гетмана", заставив его исхудать и состариться лет на двадцать.
Еще одним способом восстановления подлинного лица Павла Полуботка является примирительный синтез изображений на ил. 82 и 83, осуществляемый путем гоголевского замещения носов как наиболее различающихся деталей. Возможно, именно так сложилось изображение, опубликованное в одной книге 2009 года издания (ил. 84)34.
Ил. 84. Вариант «портрета Полуботка»
(с. 199)Уверенность в этом возрастает при сопоставлении всех трех образов (ил. 85).
Ил. 85. Сопоставление образов
И еще одно замечание. К вопросу достоверности бекетовской серии имеет отношение любопытный потрет из нее гетмана Мазепы в одежде "Напольного гетмана" (ил. 86).
Ил. 86. Гравированный портрет Мазепы бекетовской серии (фрагмент)
(с.200)По его поводу Н. М. Молева высказалась так: "Именно в силу точнейшего совпадения костюма и самой позы изображенного не оставалось сомнений, что Мазепа писался после Никитина и "по Никитину". Оригинальным, написанным с натуры этот портрет, во всяком случае, не был"35.
Завершив этой цитатой опровержение пункта № 2 претензий к гипотезе об образе именно Полуботка на нашем портрете, обратимся к возражению № 3: "Павел Полуботок в 1722–724 годах был наказным, а не "напольным" гетманом".
Не следует путать названия "напольный" и "наказной". Процедура становления полноправным гетманом видна на примере ее прохождения Скоропадским, ставшим 6 декабря 1708 года "гетманом объединенного войска Запорожского" —после низложения бежавшего к шведам Мазепы. Сначала его избирает съезд казачьей старшины, созванный российским государем. Естественно, не без учета монарших предпочтений. Именно поэтому тогда был избран смиренный Скороподский, а не авторитетный и активный черниговский полковник Павел Полуботок. Отобранный таким образом претендент называется "наказным" гетманом. Завершающей ступенью является формальное утверждение его в должности и звании манифестом государя российского. По этой процедуре стал гетманом Иван Скоропадский. Аналогичным путем в 1727 году станет гетманом Даниил Апостол36.
Как бы то ни было, в конечном счете нам важно то, что понимал под словами "напольный гетман", не К. И. Головачевский и не современный искусствовед, а великорусский человек первой половины XVIII века, такой, как Иван Никитин. Для него они вовсе не звучали как регламентные должность или звание.
Отнюдь.
В те годы слово "напольный" по отношению в войскам имело единственный и четий смысл: действующий в полевых условиях, походный (о войсках)37. В текстах тех времен встречаются слова "напольные и корабельные лазареты",
"напольный полк", "напольный солдат". Поэтому для великоросса в ту эпоху слова "напольный гетман" не могли означать иного, как командира малороссийского войска, вышедшего "в поле", то есть собранного в готовность для похода. И именно таким образом де-факто почетным и адекватным, но не имеющим значения де-юре в Москве 1722 года должен был представить черниговского полковника Павла Полуботка портретисту Ивану Никитину сведущий Савва Лукич Рагузинский.
Потому что только таким представлением он не рисковал бы неудовольствием царя, признававшего де-факто за Полуботком звание всего лишь генерального старшины, а де-юре и вовсе только черниговский полковничий уряд38.
Поэтому "подсказчиком" названия знаменитой картины —"Портрет напольного гетмана" был, скорее всего, все тот же мудрый Савва Рагузинский, хорошо разбиравшийся и в малороссийских коллизиях, и в настроениях государя.
Чтобы обосновать эти тезисы, нам придется доказать, что Полуботок короткое время, непосредственно предшествовавшее написанию данного портрета, действительно исполнял обязанности командующего малороссийским (с. 201)войском, выведенным "в поле", то есть был напольным гетманом при вакантном в тот момент месте гетмана Малороссии.
Факт в истории петровской эпохи уникальный. Поэтому, установив его, мы удостоверим исходное название работы Никитина. А это в свою очередь ограничит время создания портрета отрезком, когда Полуботка допустимо было величать "напольным гетманом".
Оно поддается уточнению и с других позиций. Неразумно предполагать, что такой силы портрет был написан каким-то неизвестным художником в окраинном украинском городке Глухове, где сидел Полуботок, или что туда путешествовал придворный портретист царя Иван Никитин. 13 июня 1723 года Полуботок по вызову Петра I отъехал из Глухова в направлении Петербурга. В столице же Полуботку очень скоро стало не до портретирования. Назад он уже не вернется.
Значит, логика и хроника событий неумолимо ведут нас к парадоксальному выводу: работа над портретом «напольного гетмана» Полуботка была начата «по дороге» из Глухова в Петербург и до его приезда на берега Невы. Следовательно, это произошло во время затянувшейся промежуточной остановки Полуботка со товарищи в Москве. А мы уже знаем, что в те дни там же находился и Иван Никитин, что устраняет последнее возражение (№ 4) против образа Полуботка на портрете —из приведенного выше перечня. Там же, по всей видимости, пребывал и Савва Рагузинский.
Такова канва предстоящего исследования. В его ходе нам придется скрупулезно восстанавливать происходившие события и для того, чтобы доказать выдвинутые гипотезы, и для понимания душевного настроя модели во время портретирования.
Отбытие Полуботка их Глухова состоялось через год, месяц в месяц, после скорбного отъезда из Москвы гетмана Скоропадского, ныне покойного. Мы помним, чем закончилась его попытка возражать Петру I против фактической ликвидации малороссийской автономии —ускорением этого процесса.
Невзирая на сей печальный опыт, Полуботок отъехал в Петербург с аналогичными намерениями. Поэтому в исследовании портрета "напольного гетмана" мы сможем использовать некоторые факты, уже установленные в предыдущем разделе. Они позволяют утверждать, что Полуботок, прибывший в Москву на пути в далекую северную столицу, останавливался либо на Малороссийском подворье, либо, что гораздо вероятнее, подобно гетману Скоропадскому —в соседнем с подворьем роскошном доме Саввы Рагузинского. Далее, в силу установленных давних и прочных связей Рагузинского и Никитина, этот живописец наверняка посещал резиденцию сербского графа во время своей московской командировки 1722–724 годов, если не проживал в ней. Значит, встреча придворного портретиста и "напольного гетмана", Генерального старшины и черниговского полковника Павла Леонтьевича Полуботка в московских хоромах Рагузинского была практически неизбежной.
При условии, разумеется, если остановка Полуботка в Москве на пути в Петербург летом 1723 года не была слишком кратковременной, чисто "технической". На самом деле она была чрезвычайно продолжительной. Это второй, после удостоверения "напольного гетмана", тезис, который нам предстоит доказать.
(с. 202)С этой целью вернемся в начало 1722 года. Тогда, полтора года назад, отъезжавший в Москву из того же Глухова престарелый гетман Скоропадский своей волей оставил в Малороссии "на хозяйстве" черниговского полковника Павла Полуботка, который всю первую половину 1722 года замещал гетмана. Таким образом, и сам полковник, и народ привык видеть в нем будущего гетмана. А Скоропадский, потерпевший в Москве сокрушительный провал в своих попытках защитить остатки малороссийской автономии, добрался в конце июня до Глухова совсем больным.
Полуботок, бывший в это время в своем полковом городе Чернигове, уже 1-го июля 1722 года прибыл в Глухов и "ясневельможному болезненному кланялся". А 3-го июля Скоропадский скончался, поручив правление дел Полуботку. Это могли засвидетельствовать присутствовавшие при кончине авторитетная гетманша, Генеральный писарь Савич и Генеральный есаул Жураковский, которые и донесли в Сенат о смерти Скоропадского, а также о том, что ведение дел покойным гетманом было поручено именно Павлу Леонтьевичу Полуботку. Донесение это было отправлено 5-го июля с кучером гетмана Скоропадского Зайцем. Согласно современной украинской публикации, "после смерти Скоропадского началась упорная борьба старшины во главе с Полуботком за защиту автономии Украины".
Тем временем, сразу после похорон Скоропадского в Гамалеевском монастыре, Полуботок, окруженный свитой из старшины, вернулся в гетманский Глухов. Возможно, его вступление в город и представляло собой внушительное зрелище, однако, с юридических позиций, он оставался все тем же полковником на черниговском уряде. Но перед ним уже во второй раз открылось видение гетманской булавы и бунчука. Первый раз такое случилось в 1708 году, когда Петр I, после измены Мазепы, созвал съезд старшины для избрания нового гетмана. По единодушному мнению историков, именно богатейший и энергичный Полуботок имел все шансы быть избранным.
Но такое не входило в планы царя. Иные утверждают, что царь посчитал Полубока слишком хитрым, а потому и опасным. Но мы приведем несколько фактов, показывающих, что у Петра I были не столь абстрактные резоны для недоверия Полуботку. И они сохраняли свою силу в настоящем, 1722 году.
1705 год. Черниговский полковник П. Л. Полуботок доносит в Москву, в Малороссийский приказ "о чинящихся в его полку от великороссийских людей разорениях", в частности, о "грабительствах и разбоях аптекаря Роптеева"39. Должно быть, бесчинства неистового аптекаря были совсем из ряда вон, раз на них надо было искать управу не у гетмана Мазепы, а в далекой Москве. Интереснее обобщающая ссылка на разорения от "великорусских людей".
В следующем году в подобном же случае полковник не стал нарушать иерархию, и широкую огласку великорусским злоупотреблениям и размах соответствующему дознанию придал уже лично Мазепа40.
Но для нас наивысший интерес представляет письмо Полуботка гетману Мазепе, датированное 26 сентября 1706 года с вопросом, "повиноваться ли ему приказу относительно почтовой гоньбы, отданному едущим из Петербурга от Царя (с. 203)Великороссиянином Леонидом Андреевичем Дашковым"41. То есть из Чернигова гетману в Глухов, в тяжелейшее военное время, был послан запрос, давать ли лошадей царскому курьеру, следующему из Петербурга со срочным распоряжением. Прошло 4 дня и гетман Мазепа пишет самому боярину Ф. А. Головину "о почте в Черниговском полку" и многозначительно добавляет в письмо "о притеснениях и обидах Малороссиянам от Великороссийских войск"42. Мы не знаем, как развивались дальнейшие события, но о причинах такого рода задержки царского курьера должны были доложить государю.
Так или иначе, Петр I не позволил Полуботку стать гетманом в 1708 году. Тем не менее, в ту трудную пору, когда Мазепа и Орлик изо всех сил старались склонить к измене малороссийских полковников, Павел Полуботок не поддался посулам беглых перебежчиков, обреченных на изгнание. Он не ошибся. Горе побежденным: настало время раздела их имуществ и земель. Указы государя с извещениями об измене Мазепы были разосланы по полкам 29 и 30 октября, а уже 14 ноября, когда Мазепа еще сидел в Гадяче и созывал туда верную ему старшину, состоялся "Отпуск жалованных двух грамот Черниговскому полковнику Павлу Полуботку. 1) На маетности оставшиеся после шурина его, бывшего Гадяцкого Полковника Михайла Васильева, … так же на двор Гадяцкий 2) наданныеемувновьи на собственные его все маетности в разных местах находящиеся"43.
И это не все. 22 декабря был осуществлен дополнительный "Отпуск жалованной грамоты Черниговскому полковнику Полуботку на данные ему вновь маетности"44. Несмотря на то, что Павел Леонтьевич Полуботок, в отличие, например, от колебавшегося Даниила Апостола, миргородского полковника, изначально держался прочно, у царя сложилось стойкое сомнение в его надежности и лояльности, которое, на наш взгляд, и явилось причиной афронта Полуботку при избрании гетмана в 1708 году.
Архивные документы свидетельствуют, что преследования малороссийских старшин по малейшему подозрению в сношених с мазепиными соучастниками, не затихали много лет. Те привилегии, которыми был осыпан Василий Кочубей-сын, показывают, как глубоко задела лично Петра I измена гетмана Мазепы, которому он так доверял. Этим объясняется, отчасти, и тот ответ, который Петр I дал после смерти гетмана Скоропадского, на просьбу малороссийской старшины разрешитьизбраниеновогогетмана: "не докучать насчет гетманского выбора"45.
Лично для Полуботка эти слова царя означали только одно: ему, Полуботку, не быть гетманом никогда. И он пошел ва-банк, готовясь предъявить императору список требований о возврате к широкой автономии Малороссии в рамках договоренностей с Богданом Хмельницким 1654 года. Они шли много дальше скромных домогательств Скоропадского.
Было бы удивительно, если бы столь категорический настрой Петра I явился полной неожиданностью для опытного черниговского полковника, перед глазами которого был обратный желаемому результат робкой попытки Скоропадского, не говоря уже о последствиях для Малороссии предприятия Мазепы.
Тем не менее, П. Л. Полуботок, как увидим, разовьет бурную, даже лихорадочную деятельность. Возможно, ему казалось, (с. 204)что единственный шанс на успех теплился в создании таких условий в Малороссии, которые сделают неизбежным для императора Петра Великого компромисс с ним, Полуботком. Иначе говоря, поставят государя перед угрозой массового восстания на Украине.
События покажут, что подобная ставка означала бы полную потерю контакта с реальностью. Лучше, чем кто бы то ни было, должен был понимать это Савва Рагузинский, хорошо знавший и царя, и малороссийскую старшину.
Не менее призрачна была бы и надежда на смягчение нрава властелина. Совсем скоро, в 1723 году, положит голову на плаху П. П. Шафиров, и только вмешательство А. В. Макарова с вестью о замене казни на ссылку, сохранит ему жизнь. А вот камергер двора Виллим Монс в 1724 году не дождется смягчения участи. Эти двое, конечно, злоупотребляли, но не настолько, чтобы покуситься на стабильность империи. Поэтому тот же Рагузинский, будь он в курсе событий и намерений Полуботка, не мог не увидеть смертельный риск его авантюрных домогательств.
Составим краткую хронику событий, последовавших за смертью Скоропадского. Она расскажет о том, как черниговский полковник "поднимал народ", то есть казачью старшину46. Вскоре после не лигитимного принятия в наследство власти гетмана, Полуботок, озабоченный ее легализацией, решил отправить посланцев к царю с ходатайством о дозволении избрания нового гетмана.
Выбор его пал на войсковых товарищей Семена Рубца и Василия Быковского. По приезде в Москву, эти люди были отправлены Сенатом в Астрахань, где им велено было ожидать государя, собиравшегося в Персидский поход. Когда Петр I прибыл в Астрахань, посланцы предстали перед царем и получили милостивое обещание об избрании гетмана —по возвращении царя из похода.
По мнению историка В. Л. Модзалевского, Полуботок "был уверен в том, чтотна этот раз гетманская булава его не минует, ибо единственный его соперник —полковник Миргородский Данило Апостол был в Персидском походе, далеко от Малороссии, к тому же он был замешан в деле Мазепы".
Тем временем, Полуботку был доставлен указ Сената, по которому он, до избрания нового гетмана, должен был ведать "малороссийские порядки", но не единолично, а вместе с генеральной старшиной. Вот по этой-то причине П. Л. Полуботок никогда не имел ни звания ни прерогатив «наказного гетмана", то есть "врио" гетмана47.
Гораздо более серьезным событием явился приезд в Малороссию 21 июля 1722 года упоминавшегося выше бригадира Вельяминова, президента только что учрежденной Малороссийской Коллегии. Это событие сильно встревожило Полуботка, ибо он знал цель учреждения Коллегии —уничтожение власти гетмана посредством передачи ее по частям великорусским чиновникам. И знал ту инструкцию, которую привез с собой президент Коллегии: ее печатные экземпляры были разосланы по Малороссии. Инструкцией этой Вельяминову давалась власть, совершенно нивелирующая значение гетмана.
Как полагают украинские историки, смерть Скоропадского показалась Петру I достаточно удобным моментом для того, чтобы привести в исполнение свой план уничтожения гетманской власти. В этих условиях П. Л. Полуботок не имел шансов на звание даже "наказного" гетмана.
(с. 205)Однако, Сенатский указ оставил неопределенность в важнейшем вопросе "местного самоуправления" —автономных полномочий полковой казачьей старшины. Одно дело, если Вельяминов возьмет на себя только гетманские прерогативы, совсем другое —если он будет достраивать до низа властную государеву вертикаль. В последнем случае Полуботок мог питать надежду как минимум на глухое фрондерство всей старшины. Она была не в силах добровольно отказаться от одной из главных своих привилегий —права распоряжаться имуществом подведомственного ей народа, которое Коллегия уничтожала. Таким образом, Полуботок должен был или сделаться помощником Вельяминова в наведении новых порядков в Малороссии, или же стать заодно со старшиной и противиться нововведениям.
Он сделал свой выбор и сразу же стал противодействовать Вельяминову —с целью охранения своих и старшинских интересов. Однако, последовавшая затем борьба между ним и Вельяминовым показала, что "правильнее всего смотреть на Полуботка, как на борца за свои собственные, а не за старшинские интересы, которые заключались, главным образом, в искании им гетманской булавы"48.
Постепенно стало выясняться, что на практике Вельяминов был бессилен "обуздать алчность и произвол старшины", так как власти смещать полковников он не имел. То была царская прерогатива, а судебная власть, положенная ему по инструкции, была слишком неопределенна, чтобы он мог при ее помощи сдерживать произвол старшины в отношении простого казачества. Поэтому, главное свое внимание он обратил на те денежные и хлебные сборы, состояние которых по инструкции надлежало прояснить и установить порядок их собирания.
Но сведения, добытые через сборщиков, были крайне сбивчивы и противоречивы. Вельяминов обратился за указаниями на этот счет в Сенат, а до получения ответа отдал распоряжение собирать со всех хлебные и денежные сборы, (а также медовую и табачную десятины). Этим распоряжением, к исполнению которого сборщики немедленно приступили (с помощью офицеров), уничтожались главные привилегии старшины: их маетности были до сего времени свободны от всех налогов. Именно этим решением Вельяминов перешел рубеж терпения имущей казацкой старшины.
А Полуботок увидел в нем для себя тот самый шанс обрести искомую поддержку старшины. И решился он жаловаться на Вельяминова в Сенат, изготовив доношение в двух экземплярах. Один должен был идти от имени Генеральной старшины, а другой —от имени полковников, как бы выражавших протест всего народа —в своем полковничьем лице. Вот этот-то шаг и привел Полуботка в итоге в Петропавловскую крепость. Для придания жалобе надлежащего веса, Полуботок хотел собрать как можно больше подписей. Но старшина проявила благоразумную осторожность —подписалось лишь семнадцать лиц местного значения.
П. Л. Полуботок обстоятельно подготовил наступательные действия. Отправляя в середине сентября посланцев в Москву (канцеляриста и сотника), он снабдил их инструкцией, по которой они могли "везде представлять о нуждах Малороссии", и (с. 206)просительными письмами к влиятельным лицам того времени (Меньшикову, Головкину, Ягужинскому, Шафирову и другим —всего девяти лицам) "с прошением милостивого патронского ходатайства".
В этом эпизоде борьбы П. Л. Полуботка есть интересная нам деталь. Так как он не был утвержден Сенатом в звании наказного гетмана, а подписывался таковым лишь на основании предсмертных распоряжений Скоропадского, он вместе с посланцами отправил и от себя письмо к обер-секретарю Сената И. Д. Познякову, в котором просил о наказничестве49.
Со своей стороны, Вельяминов знал о посланной на него Полуботком жалобе, но, отправляя от себя упоминавшееся донесение в Сенат, писал лишь о встреченных лично им затруднениях со сбором налогов. Отослав бумагу, Вельяминов продолжил их собирание и хладнокровно ожидал реакцию на жалобу Полуботка.
И был неприятно удивлен, когда 26-го ноября 1722 года упоминавшиеся канцелярист и сотник вернулись из Москвы и привезли с собой указ Сената, в котором удовлетворены были все просьбы Полуботка и не одобрялись меры, принятые им, полномочным бригадиром Вельяминовым. Выходило, что Полуботок не был пустым мечтателем о булаве, он рассчитывал на чью-то невидимую руку при дворе.
Историки XIX века полагали, что в отсутствии царя негласную поддержку Полуботку оказал князь А. Д. Меншиков, имевший, как помним, обширные имущественные интересы в Почепском районе Малороссии, для легализации которых была бы не лишней поддержка на местах. Полуботок мог быть полезен светлейшему в действе, запечатленным в истории как "почепское межевание".
Оторопевший президент Коллегии Вельяминов 12 декабря обратился в Сенат за разъяснениями. А Полуботок принялся тут же расширять плацдарм успеха, отправив 13 декабря туда же, с другим канцеляристом, две новые, заранее заготовленные, челобитные. В них он уже прямо перешел к делу —"об избрании, по возвращении царя из похода, вольными голосами нового гетмана".
В тот же день, с целью поддержать свое значение среди старшины и угодить ей, —что ему было необходимо в видах получения гетманской булавы, —Полуботок разослал универсал об "ускромлении" крестьянских волнений, вызвавший протест со стороны Вельяминова. Универсал 13-го декабря был едва ли не главной причиной, побудившей Вельяминова ехать в Москву и там лично доложить государю о невозможности исполнить данную ему царем инструкцию наряду с последним сенатским указом. Однако, царь был еще в походе, и потому Вельяминову пришлось ждать его возвращения. Полуботок же, опираясь, вероятно, на обещания Меньшикова, надеялся, что царь, по возвращении из похода, разрешит избрание достойного человека новым гетманом. В таких вот ожиданиях с обеих сторон время подходило к рождественским праздникам.
Наконец, было получено известие о возвращении государя из похода, но вместе со слухом, что царь будет в Москве только проездом в Петербург. Этот слух встревожил Полуботка, так как ему гораздо лучше было подать заранее составленную челобитную об избрании нового гетмана именно в Москве, где тогда находились все его покровители.
Последнее обстоятельство имеет для нас существенное значение. Поскольку изначально предполагалось, что персидский поход будет относительно краткосрочным, весь свет ожидал возвращения государя в Москве. Вероятно, в том (с. 207)же ожидании находился в Москве и Савва Рагузинский, и, несомненно, —придворный живописец Иван Никитин. (Он отбудет из Москвы в Петербург, напомним, в мае 1724 года, после коронационных торжеств Екатерины I).
Но вернемся к битве П. Л. Полуботка за малороссийское гетманство. Он стал собирать "народную депутацию к самодержцу" из 24 человек, в число которых, отметим, вошел уже знакомый нам гадяцкий судья Григорий Грабянка. Полуботок со строгостью приказал полковникам прислать избранников в Глухов к 6-му января 1723 года, снабдив их деньгами50. Четверо из полковников были поставлены самим царем, как люди "непоколебимой" верности. Они и законного гетмана Скоропадского совершенно не слушались, а за Полуботком не признавали вообще никакой власти.
Тревожась, можно ли ему посылать депутацию к государю без предварительного дозволения, Полуботок написал письмо Меньшикову, в котором напоминал о царском обещании разрешить избрание гетмана после завершения похода. Отправив его 29-го декабря, Полуботок на следующий же день устроил банкет, на котором "как паны коллегианты, так и панове старшина генеральная довольно гуляли". (Без Вельяминова). Стали готовить пышные поздравления по случаю возвращения царя из похода.
И тут вдруг пролился ледяной душ из Москвы. Указом был назначен комендант в Чернигов, где полковничал сам Полуботок, а также в Переяславль и Стародуб. Самым скверным для Полуботка было то, что Коллегия прислала особое дополнение к этому указу. В нем говорилось, чтобы полковники тех городов, куда назначались коменданты, исполняли бы требования последних "без всякой остановки".
Неверно оценив обстановку, Полуботок 16 января отправил ходатайство в Сенат, в котором просил: 1) чтобы назначаемые Коллегией коменданты имели компетенцию только в гарнизонных делах; 2) чтобы коменданты вообще не были назначаемы в Малороссию. Последнюю просьбу он основывал на грамоте 1708 года, в которой было дано обещание вывести из Малороссии гарнизоны, как только будут изгнаны шведы. А Вельяминову, президенту Коллегии, он отписал, что распоряжение об исполнении полковниками требований комендантов сделано им не будет, так как об этом предмете нет царского указа.
В условиях такого обострения послать народную депутацию в Москву стало насущной необходимостью. Но дурные вести разносятся быстро, и лица, вызванные им в Глухов к 6-му января в числе 24 человек, не съехались. Поэтому Полуботок принужден был удовольствоваться менее представительной делегацией, всего из 6 человек, которые были им "ординованы от всей Малороссии".
В шестерку "нарочных посланников" входили Василий Кочубей, поехавший с целью выхлопотать давно обещанное ему Полтавское полковничество, Войцехович, зять Полуботка, все тот же авторитетный в Малороссии гадячский судья Г. И. Грабянка. 30-го января повезли они в Москву челобитные, где к старой просьбе об избрании нового гетмана вольными голосами добавлена новая —о замещении вакантных должностей генеральной старшины и полковников "годными и заслуженными малороссийскими людьми".
(с. 208)И опять Полуботок придал предприятию должный размах, снабдив посланцев просительными письмами ко всем влиятельным людям того времени (Меньшикову, Головкину, Шафирову и прочим, —всего восемнадцати лицам). Отправив посланцев, Полуботок привел в действие гетманскую прерогативу: стал делать распоряжения о том, чтобы полковники выступали в Ладожский и Терский походы. (Выступление в последний, по царскому указу, должно было состояться в начале февраля).
Как видим, Полуботок последовательно повышал ставки. Ошибка его состояла в расчете на заинтересованное содействие Меншикова. К тому моменту светлейший князь отвернулся от своих малороссийских дел. Их сделал ему неприятными барон Петр Павлович Шафиров —в ходе грандиозной свары с побоями в Сенате. Когда вернувшийся из персидского похода император узнал об указе Сената, узаконившим захват Меншиковым земель вокруг Почепа, открылось дознание, и с этого момента светлейшему вполне хватало собственных забот. А подоспевший в Москву бригадир Вельяминов лично доложил государю о встреченных им противодействиях со стороны Полуботка. И тогда из Москвы стали приходить совсем дурные новости51.
Наконец, в марте было получено известие, что царь покидает Москву и едет в Петербург, не разрешив ни одного из ходатайств Полуботка, представленных ему через Кочубея с товарищами. Узнав о том, Полуботок 17-го марта отправил в Москву к своим посланцам любопытное наставление. Если де они получили удовлетворение только "на малые какие интересы", то чтобы заняли у кого-нибудь денег и ехали бы в Петербург за завершением дела. Как видим, богатейший П. Л. Полуботок не указывает преданным ему людям, к кому именно в Москве им следует обратиться за денежным вспомоществованием. Между тем, войсковая казна, как увидим, не была пуста.
Вообще говоря, гадячский судья Г. Грабянка мог бы искать финансового содействия у Саввы Рагузинского, которого он должен был хорошо знать. Напомним, что как раз на землях Гадячского полка располагалась Розбушилка (Розбишовка), одно из имений Саввы Рагузинского. Хотя бы поэтому просвещенный Савва Лукич Рагузинский не мог не знать Григория Ивановича Грабянка, украинского интеллектуала и историка, создателя первой истории украинских земель и родов. Несомненно, указанное качество было основной причиной включения Полуботком скромного полкового судьи Грабянка в состав депутации.
А она, как мы только что видели, около двух месяцев праздно проживала деньги в Москве, конечно, на Малороссийском подворье, то есть на заднем дворе московской резиденции "иллирийского" графа Саввы Лукича Владиславича-Рагузинского. Представляется вероятным, что за столь продолжительное время Грабянка свел знакомство и с живописцем Иваном Никитиным, несомненно, посещавшим дом Рагузинского во время своей двухлетней московской командировки52.
Тем временем находившиеся в Москве представители малороссийской старшины пали духом и в конце марта стали (с. 209)уезжать в родные края. Остались только Гамалея и Грабянка —с надеждой попасть в Петербург. Узнав об этом, Полуботок писал, "похваляючи им тое", и убеждал "доходить порученные им интересы" во что бы то ни стало. Для чего разрешал даже ехать в Петербург —на их собственные денежные средства. Грабянка и Гамалея вернулись в Малороссию.
Совсем не обескураженный П. Л. Полуботок еще повысил градус накала. Он обнаружил причину неудач в малом числе депутатов. А потому решил послать к царю в Петербург теперь уже всех полковников. Те, в свою очередь, должны были взять по челобитной от своих полчан. Но эта задумка не осуществилась: старшина, не разделявшая его персональных интересов, отлично поняла бессилие личной власти Полуботка и оказала ему открытое непослушание.
Наконец, 16 апреля 1723 года был издан переломный указ, передающий Коллегии всю власть гетмана. Генеральная старшина должна была только исполнять ее распоряжения, как исполняла раньше распоряжения гетмана. Этим указом уничтожались все ее привилегии: она должна была теперь наравне с прочими платить налоги и лишилась возможности получать сборы, установленные ею самой с посполитых. Последние тем самым получали послабление.
Затем события начали ускорять свой ход. В конце апреля 1723 года Полуботок получил через Коллегию копию с указа Сената об отсрочке Ладожского похода и отдал распоряжение о возвращении выступивших было в поход казаков.
А 29-го апреля был издан указ, по которому князь Михаил Михайлович Голицын назначался главным командиром над всеми нерегулярными войсками.ьВ том числе, как пишут некоторые историки, и над малороссийскими казаками.
А это лишает Полуботка последней прерогативы —осуществлять распорядительные функции «напольного гетмана». Как принято было считать, "Петр Великий опасался, что старшина не откажется от своих привилегий без протеста, для чего казаки, по приказу царя, и были выведены Голицыным «в поле» под видом опасности для Малороссии от татар"53.
Последняя фраза принадлежит украинскому историку XIX века В. Л. Модзалевскому. В ней кроется пустячная неточность, весьма, однако, для нас существенная. Действительно, киевскому губернатору князю М. М. Голицыну, главнокомандующему всеми регулярными и нерегулярными войсками на Украине, было дано полномочие —"велеть по своему разсмотрению выдтить в поле всем в Малой России обретающимся полкам и черкасам, под видом осторожности для охранения Украины от татарского нападения"54.
По требованию киевского губернатора вышедшие в поле малороссийские полки должны были собраться на Полтавщине, у речки Коломака. Затем —двигаться к Буцкому Броду на р. Орели —месту общего сбора всех войск, малороссийских и великороссийских, бывших в Малороссии55.
Но малороссийское воинство на этапе сбора в поле у речки Коломака и по следующегопохода на соединение с великорусскими полками должен был возглавить ex officio "Генеральный старшина войска Запорожского" Павел Полуботок, ставший, просто по самому этому факту, напольным гетманом.
Это доказывается тем, что Указ Петра I о выводе казачьих полков"в поле" был адресован как раз Генеральному старшине Полуботку, что и возлагало на него обязанности «напольногогетмана (ил. 87):
Ил. 87. Фрагмент описи дел Сената. РГАДА, ф. 248, оп. 13, кн. 697
(с. 210)Вот так к отъезду к Москве случилось у Полуботка основание называть себя в приватных обстоятельствах пусть не наказным, лишь напольным, но — гетманом. Это звучное, гордое слово — гетман.
Между тем Полуботок и не думал отказываться от проекта послать в Петербург представительную "народную" депутацию. Его планы разрушил курьер, привезший в Глухов 22 мая 1723 года уже упоминавшийся нами указ о вызове Полуботка в Петербург. Ничего хорошего лично П. Л. Полуботку не обещало то, что документ был за подписью всего лишь киевского губернатора, князя Д. М. Голицына, находившегося в то время в Москве.
Печалило Полуботка и то, что он не успел послать задуманную депутацию, которая по плану должна была прибыть в Петербург раньше его. Но так как времени для созыва внушительного числа представителей не было, Полуботок сумел послать всего 5 человек, включая, разумеется, все того же Г. Грабянка.
Отправив 24 мая эту пятерку, Полуботок стал тянуть с собственным отъездом. Он, на свою беду неутомимый, решил еще раз попробовать собрать подписи "от всего народа" на новых челобитных, для чего и были вызваны в Глухов полковники со старшиной. Чтобы выиграть время, Полуботок затеял некую маленькую игру, послав 30 мая в Петербург нарочного Якова Карпеку с донесением о том, что "паны, правящие Малороссию, в указный путь готовы", не хватает им только подорожной. Он просил самого царя —не Вельяминова, в чьи обязанности это входило —выслать ему подорожную ввиду дальности и трудности пути в Петербург. Я. Карпека повез с собой и указание депутатам представить челобитные в Сенат до прибытия генеральной старшины.
Между тем, 6-го июня Вельяминов издал от Коллегии указ о выступлении казаков "в поле" и отослал документ в Канцелярию. Воплотить его в практические шаги должен был, естественно, Павел Леонтьевич Полуботок, который и исполнил функцию напольного ,направив в полки универсалы о выступлении казачьего войска в поход.
После чего он обратился целиком к составлению новых челобитных, предназначенных для самоличного вручения их царю, акта, венчающего всю многоходовую операцию. Заготовлены были две челобитные: одна предназначена к подписанию генеральной старшиной и полковниками, а другая —полковой старшиной и сотниками. Но и на этот раз Полуботку не удалось собрать много подписей: лица, приглашенные им письмами от 26-го мая, не приехали, и он, (с. 211)подгоняемый нарастающим напряжением, принужден был 3-го июня послать тексты с канцеляристом для подписания в ближайший к Глухову Прилуцкий полк.
Понукаемый Вельяминовым, только 13-го июня, через целых двадцать суток после получения царского вызова в столицу, он покинул Глухов, взяв с собой десять компанейцев для охраны и 800 рублей из войскового скарба.
Оставшиеся в Глухове "правители войсковых дел и порядков" получили от Полуботка поручение добыть дополнительные челобитные. Генеральному есаулу Жураковскому удалось достать таковые от полковников Апостола и Милорадовича. Отправлены эти челобитные были 18-го июля, и вскоре в Генеральной Канцелярии был получен громовой указ от 23-го июня, который, по-видимому, был ответом на челобитные, повезенные Корецким, и заключал в себе решительный отказ в избрании нового гетмана: "Всем ведомо, что с Богдана Хмельницкого до Скоропадского все гетманы явились изменниками, от чего много потерпело государство Русское, особенно Малороссия, и потому надобно приискать в гетманы верного и надежного человека, а пока такой найдется, определено правительство, которому надлежит повиноваться и для того в сем деле докучать не надлежит". (В качестве обозначенного правительства выступила все та же Малороссийская коллегия во главе с Вельяминовым).
Слова последнего царского указа означали, что лично у Полуботка нет и не может быть шансов на утверждение гетманом. Но он, смертельно рискуя, продолжал докучать императору. Это и объясняет печальную судьбу Полуботка и его товарищей.
Ей, по нашему мнению, немного посодействовали. Ведь Полуботок был арестован тотчас за получением в сентябре в Петербурге запоздавших, так называемых Коломацких, челобитных. Их именуют по названию речки Коломака, куда, напомним, созывал Полуботок "в поле" казачьи полки своими универсалами. После его отбытия по вызову царя, функции напольного гетмана выполнял на той речке миргородский полковник, хитрый Даниил Апостол, которыйьтакже зарился на гетманскую булаву. Он неспешно организовал подписание чуть ли не всем войском челобитных, составленных Полуботком, и отправил их курьером в Петербург.
Когда вы вручаете императору Петру Великому прошение, подписанное людьми из клиентеллы претендента на булаву, оно может вызвать снисходительную усмешку. Но бумага, источающая бунтовщические флюиды от целого войска, выглядит уже наглым вызовом. Рассчитывал на это Апостол или нет, но Коломяцкие челобитные предсказуемо вызвали гневную реакцию императора, и за Полуботком закрылись ворота Петропавловской крепости. Дознание в те времена проводились, естественно, с пристрастием.
Но вернемся к отъехавшему, наконец, в Петербург П. Л. Полуботку. После всей бурной, горячечной деятельности в Глухове Полуботок, уже опасно опаздывающий на вызов самого императора, внезапно останавливается и застывает в Москве, по крайней мере, на долгий месяц (он прибудет в Петербург только 3-го августа) —и без всякой видимой на то надобности.
Вот это и есть та самая продолжительная задержка в Москве, которую мы должны были доказать как необходимое условие для написания Иваном Никитиным портрета напольного гетмана П. Л. Полуботка.
(с. 212)Историки прошлых времен пытались давать различные толкования этой задержке. То ли он дожидался еще челобитных, посланных в догонку, то ли каких-то вестей от своих покровителей в Петербурге. Несомненно одно: П. Л. Полуботок не мог не находиться в нервном напряжении, не мог исключать взрывную реакцию императора, великого и ужасного, которая ведет человека напрямую к пытошному огню и плахе.
Никто не сможет в точности указать, чем именно занимал свое время Полуботок в тот месяц мучительных раздумий. Но мы имеем основание утверждать, что часть своего времени он позировал живописцу Ивану Никитину. Работа шла, по всей видимости, в московской резиденции графа Саввы Владисла-вича —Рагузинского, где Полуботок, по прецеденту гетмана Скоропадского, и должен был пребывать в эти тяжелые дни.
Иван Никитин был, несомненно, в курсе малороссийской драмы, и не только из бесед с портретируемым. Никто лучше его давнего советника, Саввы Рагузинского, не мог бы предвидеть неизбежный трагический исход конфликта честолюбивых устремлений Полуботка —нет, не с Петром Великим, тут масштабы людей и целей несоизмеримы, а просто с текущей реальностью бытия.
Что все, все кончится огненной пыткой и плахой.
Теперь, когда мы собрали воедино все необходимые знания, взглянем еще раз на "Портрет напольного гетмана" (ил. 80). Только сейчас мы можем увидеть изображенного человека адекватно замыслу живописца, понять состояние его мыслей и души —в те дни, когда за ним наблюдал, его изучал глаз такого художника, как Иван Никитин. И это поведет нас к совершенно новому пониманию шедевра.
Из сказанного не следует, что традиционные оценки портрета искусствоведами в принципе ошибочны. Н. М. Молева в 1972 году полагала, что на портрете Никитин изобразил "самого рядового украинца, возможно, музыканта или певца".
Несколько позже, в 1975 году Т. А. Лебедева писала: "Как и во всех остальных работах Никитина, основное в портрете —это внутренний мир человека, характеристика его. Она здесь особенно глубока, своеобразна и вместе с тем обобщающе содержательна. … Портрет написан широко и свободно, колорит его необычайно звучен. Сама живопись выразительна и эмоциональна —сочные пятна цвета, их богатейшая тональность, рефлексы на лице от алых отворотов кафтана —все выполнено мастерски, свободно и легко. … Портрет Напольного гетмана датируется обычно серединой 1720-х годов. Если это так, то выражение лица, глубокая и невеселая дума героя могли быть созвучны настроениям художника да и многих других честных русских людей в трудные и смутные годы, наступившие после смерти Петра"56.
С. О. Андросов давал в целом схожие оценки:
"Напольный гетман остается наиболее загадочным среди всех произведений Ивана Никитина. Все исследователи отмечают его исключительные художественные достоинства и особое место, занимаемое им в русской портретистике начала XVIII в., благодаря реализму и глубокому проникновению во внутренний мир изображенного… Вообще, и национальность, и социальное положение, и род занятий героя портрета неуловимы. Именно это обстоятельство (с. 213)затрудняет идентификацию модели. … "Напольного гетмана" отличают психологизм, глубокое проникновение во внутренний мир изображенного. Незаурядно и его душевное состояние…. В манере держать себя отсутствует светскость, обычная для персонажей заказных портретов, не чувствуется и элементов позирования. … И еще одно наблюдение: в портрете, известном под названием "Напольный гетман", представлена, несомненно, личность крупного масштаба. Это сильная и благородная натура, человек большой духовной энергии, твердой воли, ясного ума"57.
Да, последние суждения абсолютно верны, но они столь же общи, как и существовавшие знания о "Портрете напольного гетмана". Мы же теперь видим, что изображенный на портрете Павел Леоньевич Полуботок, Генеральный старшина и, в моменте, напольный гетман войска Запорожского, ушел в мысли о близком будущем, страшится его, и уже не первый день, уже так давно, что устал от своего страха, уже почти готов смириться с судьбой. Мы понимаем обреченность это сильной, яркой личности, волею неодолимых обстоятельств оказавшейся не на той стороне истории.
Наконец, поищем на этом холсте печать таланта Ивана Никитина, след его уникального художественного метода, о котором мы уже столько написали в этой работе. Мы не будем настаивать на существовании фантомных образов на периферии полотна. Она, несомненно, подвергалась решительным "расчисткам" и тонировкам. Дополним только приведенные выше цитаты из труда С. О. Андросова следующей его фразой: "…удалось также установить, что изображение написано поверх каких-то рабочих набросков: небольшого размера голов в профиль и фас". Нужно полагать, что автор имел в виду рентгеновский снимок холста, опубликованный С. В. Римской-Корсаковой в ее статье 1977 года58.
Но поищем на картине никитинский знаковый символ, который развернет сюжет, продолжит во времени запечатленное мгновение. Он, это символический знак, действительно есть, вещающий о неизбежном крушении этого теряющего душевные силы человека.
Воспроизведем еще раз отрывок из цитированной выше фразы Т. А. Лебедевой: "…живопись выразительна и эмоциональна —сочные пятна цвета, их богатейшая тональность, рефлексы на лице от алых отворотов кафтана…". Нельзя не заметить, однако, что упомянутых здесь алых рефлексов на лице чрезмерно много, поскольку ткани, вообще говоря, крайне слабо отражают падающий на них свет. Совершенно недостаточно, чтобы им осветить близлежащий объект хоть сколько-нибудь заметным образом. Другое дело, если сама ткань пылает огнем. Как можно теперь не обратить внимание на прихотливые движения кисти живописца, выписывавшей алые языки пытошного пламени на отвороте кафтана напольного гетмана? Это их адские отблески рефлексируют на лице обреченного —как пророческий ответ на его раздумья, страхи и колебания. Потрясающая находка русского живописца.
Удивительно, насколько интуитивно точными оказались слова специалиста, к сожалению, неизвестного автору, который, не зная личности изображенного, много лет назад так описал свои впечатления от портрета: "Противоборство света и тени приобретает особенно решительный характер благодаря тому, что они зажигают все краски лица, придают им (с. 214)необычайную интенсивность свечения, сообщают портрету страстную напряженность. Трагическую окраску образа подчеркивает преобладание красного тона, ярко горящего на веках, на губах, на крыльях носа, возбужденно светящегося на щеках и подбородке, грозно пробивающегося сквозь тени"59.
И еще одно замечание. С. О. Андросов писал: "Исследователи обращают внимание на некоторую незавершенность “Напольного гетмана “. Учитывая это положение, можно констатировать, что он не доведен до степени полной законченности заказного портрета". Конечно, портрет не закончен, потому что после получения ожидаемого известия о заточении Полуботка в Петропавловскую крепость стало понятно, что заказчик выкупать портрет не придет. По сделанным с модели наброскам писал живописец то, что увидел в лице обреченного человека, и до той поры, пока трогала его эта тема.
5.4. К истории одного допроса Ивана Никитина (с. 214-233)
Как оказалось, совершенно непрозрачные для историков 1722–724 годы московской командировки Ивана Никитина не были потерянным временем для живописца. Скорее всего, в эти месяцы ожидания возвращения государя из Персидского похода и, затем, коронации Екатерины I он не был обременен заказами придворного ведомства. (Не обнаружены документы о соответствующих выплатах). Образовавшийся досуг можно было плодотворно использовать. Как увидим в дальнейшем, есть основания полагать, что в эти месяцы Никитин прибыльно тиражировал портреты государя по заказам знатных людей (по 100 рублей за штуку). И там же, в Москве, судя по всему, им были созданы по крайней мере два выдающихся произведения: портреты гетмана И. И. Скоропадского в мае-июне 1722 и напольного гетмана П. Л. Полуботка в июне —июле 1723 года.
Истории их создания сходны в важнейшем пункте: они не могли быть выданы заказчикам по завершению работ —по причине нежданной смерти первого из них и скорого ареста второго, который умер в заточении. И в том, и в другом случае живописец Никитин имел возможность сделать необходимые зарисовки моделей, но должен был узнать о судьбе этих людей задолго до завершающего этапа работы над портретами. Поэтому располагавший досугом художник был волен продолжать работу без оглядки на вкусы и меру понятливости заказчиков, превращая заурядные заказные портреты в шедевры живописи.
Существование этих двух произведений открывает неожиданную связь петербургского придворного портретиста Ивана Никитина с окраинной Малороссией —в лице ее двух виднейших представителей. Она, эта связь, казалась бы неправдоподобной, не будь фигуры графа Саввы Лукича Владиславича —Рагузинского, реализующей ее физически в определенной географической точке —в его роскошной резиденции, что располагалась рядом с Малороссийским подворьем в Москве.
(с. 215)Поскольку Иван Никитин должен был быть частым гостем в доме Рагузинского, представляются вероятными его знакомства и с видными людьми из украинской старшины, наезжавшими в Москву в свите Скоропадского и Полуботка, такими, как историк Г. Грабянка. И эти знакомства могли оставить какой-то, пусть косвенный, след в документах первой трети XVIII века, впервые документально связав живописца Ивана Никитина с темой Малороссии.
Переместимся мысленно на десять лет вперед, в 1732 год. 8 августа братья Иван и Иродион Никитины были арестованы в Петербурге, в доме Ивана на Мойке у Синего моста. Они оказались причастны к делу Родышевского, внешняя сторона которого состояла в конфликте архиепископа Новгородского, самого влиятельного лица в Синоде Феофана Прокоповича и архимандрита Маркелла, в миру Родышевского. Последний обвинял Феофана в неправославии в виде уклонения в протестантскую ересь, целясь на данном этапе делав лютеран, понаехавших при Анне Иоанновне.
Последнее придавало якобы чисто церковному спору острый политический аспект и соответствующее ожесточение. Защита архиепископа Феофана Прокоповича, человека блестящих способностей, но не в меру зловредного и мстительного, состояла, разумеется, во встречных обвинениях в ереси, только уже католическо-иезуитской, ползущей к православным, конечно же, из Польши, через приграничные униатские области и Малороссию. Кроме того, были намеки на сопутствующее шпионство и указания на непотребства в поведении лично архимандрита Родышевского.
Среди людей, разделявших идеи Родышевского, особо активным был иеродиакон Троице-Сергиева монастыря Иона, стремившийся к самому широкому распространению памфлета Родышевского "Житие еретика Феофана Прокоповича". В миру, до пострижения, иеромонаха звали Осип Васильевич Решилов, и был он двоюродным братом Ивана Никитина.
Дополнив молитвами и гимнами пасквиль Родышевского на Прокоповича, иеродиакон размножил получившееся сочинение в тетрадках и раздавал их для чтения своим знакомым, в круг которых входили, по родственному, братья Никитины: старший Иродион, Иван и Роман. По делу о тетради иеродиакона Ионы младший из братьев, Роман, был первый раз арестован 8 марта 1731 года. Так что Иван Никитин целый год и пять месяцев, вплоть до собственного ареста 8 августа 1732 года, находился в тревожном ожидании, питаемом глухой молвой и слухами о задержаниях.
Весной 1731 года дознание, как будто, клонилось к завершению. Иеродиакон Иона, обращенный в "ростригу Осипа", под пыткой не так много показал против Романа Никитина, и того в июне выдали брату Ивану на поруки. Как оказалось, лишь на время, но достаточное, чтобы Иван Никитин через брата своего оказался в курсе устремлений дознавателей. Но тут розыск воспламенило подметное письмо, обнаруженное летом 1732 года. Оно открывалось такими стихами60:
"О многобедная росия плачися рыдай горко
царя и патриарха не имеешь времени колко
(с. 216)Церковь твоя матка обладаема еретиками
велящих входить в нею с табаком покрывшись паруками".
В "письме" содержался упрек в попустительстве налетевшим тучей еретикам-протестантам: "во всяком месте начало надо всеми православными имеют немцы…". Анонимный автор указал на истинных борцов за православие, среди которых поместил Стефана Яворского, сочинителя антилютеранского "Камня веры", и все того же архимандрита Маркелла (Родышевского).
В ответ Тайная канцелярия пошире забросила сети, и 10 августа1732 года был арестован грек Евфимий Коллети, архимандрит Чудовского монастыря. Его —обратим внимание —взяли за связи с иностранцами и католиками в лице испанского посла герцога де Лориа и католического пропагандиста, доминиканца Риберы61.
Попал в жернова и Иван Никитин, перебравшийся в 1732 году в Петербург, вслед за вернувшимся туда двором: крамольные писания были обнаружены при обыске в его московском доме. На допросе под пыткой 25 августа 1732 года он признал, что в конце 1730 года двоюродный брат, бывший Иона, а ныне расстрига Осип, действительно пытался ему, Никитину, сильно больному в то время, всучить свою тетрадку, а когда живописец отказался, оставил рукопись на столе. Именно там ее обнаружил мундшенк Иван Маменс, брат неверной жены живописца, и взял де себе почитать. После чего, по прошествии времени, крамольная тетрадь объявилась неведомым путем во время обыска в доме Никитина, в книге св. Ефрема Сирина, с выдранными некоторыми листами и подчистками.
Исследователи не ставили под вопрос правдивость объяснений художника, зафиксированных в протоколе дознания. Согласно им получалось, что интриган мундшенк Маменс осуществил хитрую и сложную комбинацию, жертвой которой стал Иван Никитин, муж его сестры. Для того, чтобы отдать живописца в руки палачей Тайной канцелярии, мундшенк взял тетрадь у ослабленного болезнью живописца, кое-что вырвал, подчистил, будто Никитин работал над текстом, и подсунул крамолу в книгу св. Ефрема. В ожидании, надо полагать, будущего обыска. Исследователи подозревают, что мундшенк планировал и осуществил донос в Тайную канцелярию, спровоцировав этот обыск. Но ее глава, повидавший виды А. И. Ушаков, ведавший о разводе Никитина с женой Марией Маменс, должно быть, не посчитал мундшенка способным на такую интригу шекспировского масштаба, и Иван Никитин остался сидеть в крепости.
По делу братьев Никитиных было решено: следствие продолжить "и с подлинной правды разыскивать"62. Текущее состояние досье братьев Никитиных подверглось рассмотрению в Кабинете, в результате которого было решено "оных людей до указу содержать под караулом". Время шло, и интенсивность следственных действий в отношении Никитиных затухала. В них наступило относительное затишье, вероятно, до получения каких-то дополнительных сведений из допросов причастных лиц.
Пауза продолжалось вплоть до 18 мая 1733 года. В этот день, в стоящий без хозяина московский дом Ивана Никитина, что "в приходе у Ильи Пророка", прибыла странная корреспонденция, перехваченная, естественно, караулом, (с. 217)охранявшим владение арестанта, и немедленно препровожденная в Петербург.
То были "два писма да цыдулка писанные по латыни и по италиански". Адресованы письма были, как будто, Никитину. Единственное читабельное сегодня указание на это содержится в надписи на обороте одного из них. Она имеет характер адреса, где, как будто, фигурирует фамилия живописца. Их переводы А. И. Ушаков, глава Тайной канцелярии, не замедлил показать императрице, которая, как видно из записи канцелярии, "соизволила указать … живописца Никитина о тех письмах расспросить"63.
Неотложные переводы писем на русский язык осуществил наличествующий переводчик коллегии иностранных дел Андрей Волков. Нам трудно судить о его квалификации64. В любом случае, адекватность корявого перевода с латыни и итальянского, представленного им дознавателям, отнюдь не гарантирована.
Сегодня мы не можем сверить переводы с оригиналами писем: те не дошли до наший дней. Да и переводы Волкова сохранились лишь фрагментарно (ил. 88).
Ил. 88. Перевод письма «Габнецы з Розенбергу». РГАДА, ф.7, д. 221, ч. V.
Как посетовала Н. М. Молева, "добрая половина текстов безвозвратно утрачена, а спотыкающийся, далекий от эпистолярных тонкостей язык переводчиков Иностранной коллегии делал их и вовсе трудно доступными". А С. О. Андросов назвал эти письма таинственными, над которыми "исследователи творчества Ивана Никитина немало поломали голову". Заметим, что наиболее полно вопрос об этой корреспонденции, поступившей в дом Никитина, изучался как раз Н. М. Молевой и С.О. Андросовым65.
По счастью, дополняющая информация содержится в допросном протоколе, в той его сохранившейся части, где записаны объяснения, данные самим Никитиным. Их содержание достоверно, поскольку к этому оригиналу "Иван Никитин руку приложил". В первом длинном предложении протокола содержится суть предъявленных Никитину вопросов по поводу писем, а затем столь же краткие и исчерпывающие ответы живописца. Они предельно просты: отправителей писем он знать не знает, ведать не ведает, других писем от них не получал, сам не писал, по их письмам ни за кого не ходатайствовал. Нет и нет:
"… чьих де рук те писма також де и оных Грабнецы и Гиссена кто они таковы имянно и где они имеются и о показанном во (с. 218)оных писмах и цыдулке с какова виду к нему Никитину писаны не знает, и случаю де какова со оными людьми он Никитин не имел и писем от них напред сего никаких иных к нему не было и он де Никитин ни о чем к ним не писывал и по писмам де оных людей предстателства никакова ни за кого он Никитин не имел"66.
Таким огульным отрицанием Никитин, обычно в разумной мере сотрудничавший с дознавателями, сильно рисковал —продолжением допроса под пыткой, если бы обнаружилась малейшая неточность в его ответах. Поразительно, но недоверчивый А. И. Ушаков принял его объяснения на веру: допрос не имел продолжения.