ФЕНОМЕН ЖИВОПИСЦА ИВАНА НИКИТИНА
(НИЖЕ ПРИВОДИТСЯ ОСНОВНОЙ ТЕКСТ ГЛАВ 1, 2 и 7 ЭТОЙ КНИГИ)
ГЛАВА 1. УЧЕНИЧЕСТВО ИВАНА НИКИТИНА (с. 3-43)
1.1. История поисков учителя Ивана Никитина (с. 10-13)
(с.10)Сегодня наиболее вероятной датой рождения Ивана Никитина принято считать 1685–686 годы. Никаких документальных свидетельств касательно детства и юности будущего живописца до наших дней не сохранилось. Упоминание его имени в архивных источниках появляется только с 1716 года, в связи с пенсионерством Никитина в Италии в 1716–719 годах. Поэтому важнейши вопрос о его ученичестве и учителях до сих пор остается открытым.
Самое раннее свидетельство, относящееся к этому художнику, —подпись на портрете царевны Прасковьи Иоанновны 1714 года. Портрет во многих отношениях удивителен (ил. 2).
Ил. 2. Портрет царевны Прасковьи Ивановны
Царевна изображена Никитиным на двадцатом году жизни. На ней "немецкое" низко декольтированное платье, на плечи накинута горностаевая мантия, сколотая аграфом. Ее волосы уложены в модную высокую прическу.
В портрете нет ни малейшего следа русской старины. Он соответствует распространенному в Европе типу, еще не известному в России. Портрет поясной, его овал вписан в более темный по тону прямоугольник. Прасковья Иоанновна сидит, хотя в русских портретах еще с XVII века существовала традиция изображения фигуры стоя. Характерно ее размещение по полотне, поза, данная в сложном ракурсе. Замечательно написаны складки одежд, передана фактура тканей. Все это не оставляет сомнения в том, что молодой художник прошел многолетнюю выучку, основательно познакомившись с европейской школой портретной живописи.
Однако, в те времена в России и в помине не было ни каких-либо заведений по обучению современной западной живописи, ни овладевших ею отечественных художников. Но ведь существовал же какой-то таинственный мастер, преподавший Ивану не только технику работы маслом, но и эти самые западные принципы живописи. В России тех лет им мог быть только заезжий европейский художник.
Исследователи примеряли различные кандидатуры на роль иноземного учителя Никитина, останавливаясь на двух фигурах. В начале XVIII века побывал в России путешественник и живописец голландец Корнелиус де Бруин (де Брюйн, Cornelis de Bru?n), обучавшийся художеству у Теодора ван дер Шуура, потом у Карло Лоти, да в 1711 году прибыл на царскую службу немецкий живописец Иоганн Готфрид Таннауер.1
(с. 11)Что касается голландца де Бруина, то исследователи рассматривали егокандидатуру, исходя из следующих соображений. Со времён П. Н. Петрова считается, что Иван Никитин был средним из трёх сыновей (Родион, Иван, Роман) священника Никиты Никитина, получившего приход в Измайлово где-то около 1696 года. Поэтому отрочество Ивана проходило, вероятно, в Измайлово, где всеми делами заправляла вдова царя Фёдора, энергичная царица Прасковья Фёдоровна. С другой стороны, известно, что именно там, в Измайлово, де Бруин в 1702 году написал портреты трёх дочерей покойного царя Иоанна Алексеевича. Эти работы ему заказал Петр I ввиду отсутствия отечественных художников европейской школы живописи. Можно допустить, что в молодости Иван Никитин видел портреты царевен, но он никак не мог обучаться у заезжего голландца. Корнелис де Бруин оставил довольно подробные записки о своем путешествии через Московию. В 1711 году в Амстердаме издана книга "Reizen over Moskovie door Persie en Indie". В ней, в частности, в деталях описана история создания портретов трех племянниц царя, но нет упоминания о данных им уроках живописи2.
В 1702 г. де Бруин пробыл в Москве около года. Если бы имело место серьезное и продолжительное обучение европейской живописи первого русского в далекой Московии, он, несомненно, с гордостью упомянул бы такое деяние.
Иное дело —фигура немца Иоганна Готфрида Таннауера. Он, родом предположительно из Саксонии, первоначально занимался часовым делом и музыкой. Живописи учился в Венеции у С. Бомбелли, затем жил в Голландии. Таннауер прибыл в Россию в 1711 году уже сложившимся мастером, сопровождал Петра I в злосчастном Прутском походе, где потерял имущество и привезенные с собой работы. Он "обретался" в русской столице полтора десятка лет, писал портреты и миниатюры, исполнял рисунки тушью, а также ремонтировал часы.
Первым назвал Таннауера учителем И. Никитина П. Н. Петров в своей известной статье 1883 года. Потом Н. М. Молева отклонила это положение, поскольку Таннауер, описывая этапы своей работы в России в одном из прошений, постфактум не упоминает обучение им русского художника Ивана Никитина 3.
Действительно, странный факт, поскольку, как известно, в петровское время приглашенным мастерам контрактом вменялась обязанность готовить русских учеников. Доподлинно известно, что таким обязательством был многие годы обременён Каравакк. Но он состоял не по придворному ведомству, как гофмалер Таннауер, а был в штате Канцелярии от строений. Можно предположить, что у гофмалеров в то время не было подобных непреложных обязательств4.
Так что какого-то систематического обучения Таннауером молодого Никитина, по всей видимости, действительно не происходило. Но терпеливый и лояльный немец, вероятно, не препятствовал, а даже какое-то время поощрял наблюдения молодого художника за его работой над картинами, быть может, давал ему профессиональные советы. Со своей стороны Иван, конечно же, не мог упустить возможность изучения техники первого прибывшего в Россию европейского мастера, открывшуюся перед ним в 1712 году.
(с. 12)С. О. Андросов писал: "если к этому времени Иван Никитин уже получил первые навыки работы маслом, он мог за довольно короткое время усовершенствоваться под руководством Таннауера".5 Но и при таком предположении остается открытым вопрос о первом учителе Ивана Никитина, преподавшего ему те самые навыки. Действительно, упоминая желание царя обрести отечественного живописца европейской школы, сам С. О. Андросов указал 6:
"Пройдет немного времени, и такой художник в лице Ивана Никитина объявится, причем возникнет буквально на пустом месте". С другой стороны, для овладения с нуля мастерством живописца, явленном в портрете Прасковьи Иоанновны 1714 года, в Европе требовалось, в среднем, лет десять. Так, Андрей Матвеев, оказавшись в 1716 году подростком в Голландии, одиннадцать лет обучался живописи в Амстердаме и Антверпене. Его европейские учителя Боонен и Спервер, несомненно, преподавали юноше рисунок, приобщали к работе с различными художественными материалами, учили разным техническим приёмам письма маслом. Излагали ему, несомненно, и общие принципы мирового живописного искусства на примерах картин великих мастеров, доступных для обозрения в Голландии в начале XVIII века. Такой возможности у Ивана Никитина до стажировки в Италии (1716–719), как будто, не было.
И результатом всех трудов прилежного ученика, каким был Андрей Матвеев, явилась его работа на доске "Аллегория живописи", которую по уровню зрелости и мастерства нельзя даже сопоставить с портретом Прасковьи Иоанновны молодого Ивана Никитина.
Если следовать строгой логике и не предполагать каких-то совсем сверхестественных способностей у живописца, то следует допустить, что Ивану Никитину довелось еще в ранней молодости побывать "за морем" и пройти там основательное обучение основам европейского живописного искусства. А в 1716 году Петр Великий второй раз послал его в Европу, но уже не для учебы, а на стажировку. Царь наделял живописца и некой миссией. Как он выразился в своем известном письме Екатерине от 19 апреля 1716 года (из Экостеля в Данциг), "дабы знали, что есть и из нашего народа добрые мастеры".
"Мастером" называет Ивана Никитина в письме А. В. Макарову, кабинет —секретарю Петра I, и царский агент П. И. Беклемишев, курировавший петровских пенсионеров в Италии: "Мастер Иван Никитин и ребята с ним…"7. Но у Беклемишева слово "мастер" имело, конечно, иной смысл, чем в цитированном выше письме царя. Оно носило не оценочный, а прикладной характер, определяя высшую ступень неукоснительно соблюдавшейся иерархической цепочки: "ученик —подмастерье (гезель) —мастер". (Завершивший учебу "гезель" совершенствует свои навыки под руководством мастера. Этот процесс может занять долгие годы, как это случилось с живописцем М. Захаровым и архитектором М. Г. Земцовым).
Получается, что Иван Никитин был послан в Италию не для учебы с азов, как возглавляемые им трое других пенсионеров, —царь послал его в художественную Мекку Европы совершенствовать мастерство. Посоветовать такой выбор страны государю мог тот же Таннауер, сам, как помним, учившийся в Венеции у С. Бомбелли.
(с. 13)Каким бы странным не казался тезис о повторной командировке царем Ивана Никитина в Европу, автор считает необходимым подвергнуть эту гипотезу тщательной проверке, хотя бы по той причине, что ни один из известных документов ее не опровергает.
1.2. Подпись под портретом Прасковьи Иоанновны (с. 13-15)
Впервые в литературе имя Ивана Никитина как живописца, которому протежировал Петр I, в конце XVIII века упомянул Якоб Штелин в своих "Анекдотах о Петре Великом" 1786 года. Хотя наша аргументация в обоснование выдвинутого выше тезиса о пребывании Никитина в Европе еще в ранней юности, разумеется, не будет основана на его рассказе, он заслуживает определенного внимания, и позже мы к нему вернёмся.
Сейчас же нам представляется единственно надежным исходным пунктом лишь бесспорное свидетельство самого Ивана Никитина: его подпись под упоминавшимся портретом Прасковьи Иоанновны 1714 года. Как известно, в силу древней иконописной традиции русские художники петровского времени крайне редко подписывали свои работы. На данном же портрете существует авторская монограмма весьма необычной формы:
"Ivan N: A: 1714 28 septemb"
Эта надпись на портрете Прасковьи Иоанновны имеет уникальные особенности и по этой причине чрезвычайно информативна. Действительно, в названии сентября месяца, в окончании, отсутствуют две буквы. Привлекает внимание и форма датирования портрета. Европейские мастера XVI —XVII веков, фиксируя время создания своей вещи, не возникавшей в одночасье, разумно ограничивались указанием только года работы над ней, а никак не месяца, и, тем более, конкретного дня. И уже совсем необычно выглядят двоеточия перед и после заглавных букв.
Двоеточие перед заглавной буквой, не принадлежащей имени собственному, либо свидетельствует о недостаточной грамотности автора, либо является нарочитой индивидуальной особенностью его подписи под работой. Первое объяснение маловероятно, поскольку малограмотному человеку проще поставить только одну точку, если он ощутил потребность в каком —то знаке препинания. Зато вторая возможность, делающая форму монограммы уникальной, представляет большой интерес для исследователя.
Например, в эрмитажных каталогах среди всего множества работ европейских мастеров XVII века нет ни одной картины, подпись на которой включала бы двоеточие перед или после заглавной буквы. Безуспешный поиск вещей европейских живописцев начала XVIII с такими же сокращеними, с двоеточиями после заглавных букв, проводила по словарям монограммистов Н. М. Молева: "Словари монограммистов —а есть и такие указатели, раскрывающие имена по какой-либо причине не желавших подписываться полностью художников, —никакого портретиста начала XVIII века не называли. Единственная аналогичная монограмма этого времени, именно 1721 и 1722 года, имелась на двух пейзажах одного из Венских музеев"8. Следовательно, подобная манера подписывать холст либо уникальна, либо, по крайней мере, чрезвычайно редка. Отметим особо это обстоятельство 9.
(с. 14)Наконец, подпись под портретом Прасковьи Иоанновны выполнена не кириллицей, а латиницей. Значит, Иван Никитин обучался одному из европейских языков. В начале XVIII века мещане не брали уроки языка частным образом. В какой-то мере обучиться ему можно было в тесном рабочем общении с одним из приглашенных иноземцев. Но для Никитина до 1714 года таковым мог быть только Таннауер, который, напомним, не числил Никитина своим бывшим учеником.
Еще одной возможностью в России овладеть хотя бы азами языка были годичные "курсы" в Петербургской губернской канцелярии. Там готовили "толмачей" для ожидавшихся в России приглашенных иноземных специалистов, которым они будут служить посредниками в общении с русскими мастеровыми. Подобное годичное обучение итальянскому языку прошел в 1709 году молодой Михаил Земцов. Он был определен к прибывшему крупному итальянскому архитектору Микетти 10. Такое предназначение Земцова объясняется размахом строительства в Петербурге, что вызывало острую нужду в признанных иноземных специалистах- архитекторах. Полезность же приглашения в Россию известных европейских мастеров живописи будет осознана гораздо позднее. Таким образом, у молодого Ивана Никитина вряд ли была возможность, да и потребность, обучаться иностранному языку в России.
Но, быть может, живописец, используя в подписи латиницу, стремился подражать работавшим в начале века в России иноземным художникам? Кому же? Таннауеру? Но в монограмме Ивана Никитина нет ничего общего с известной подписью этого иноземца 11. С другой стороны, если бы этот портрет предназначался какой-то знатной иноземной персоне, его автор, несомненно, подписал бы его не инициалом, а полной фамилией. Вряд ли молодой Иван Никитин предполагал, что она столь же хорошо известна в Европе, как и в отечестве.
К 1714 году мастерство Ивана Никитина, несомненно, было уже по достоинству оценено царем, раз ему было поручено написать портрет царевны Прасковьи Иоанновны. Как мы видели, Петру Великому был нужен именно русский живописец, которого можно с гордостью предъявить Европе. С этой точки зрения было бы нарочитым и неуместным подписывать латиницей портрет русской царевны, который будет представлен царю. Как точно отметил С. О. Андросов, "Петру I нужен был свой русский живописец, гораздо более европейский, чем мастера Оружейной палаты12.
С другой стороны, подобный демарш приобретал бы смысл как материализованное выражение гордости автора портрета полученным —впервые в истории России! —живописным образованием в Европе. Об этом было бы полезным напомнить и самому государю.
В совокупности все высказанные соображения по поводу подписи Ивана Никитина на портрете Прасковьи Иоанновны 1714 года склоняют в пользу сформулированной выше гипотезы о том, что пенсионерство Никитина в Италии на самом деле было его второй поездкой в Европу. Но они, разумеется, никоим образом не служат ее доказательством.
1.3. Место и время учебы молодого Ивана Никитина (с. 15-16)
(с. 15)С целью наметить наиболее обещающие пути поиска страны и времени предполагаемого европейского ученичества Ивана Никитина вернемся к его подписи на портрете 1714 года. Буква "А" там, несомненно, является первой в латинском слове "Anno" —год. В XVI —XVII веках некоторые европейские живописцы ее писали перед указанием на картине цифр, обозначающих год создания вещи. Если такая манера датирования была свойственна живописцам какой-то конкретной страны, то подпись Никитина на портрете Прасковьи Иоанновны может указать на вероятное место его предполагаемой учебы.
Соответствующий анализ был нами проведен по эрмитажным каталогам 1989 года собраний западно-европейской живописи XVI–VII веков, где работы старых мастеров сгруппированы по странам. Оказалось, что никто из итальянских, испанских и французских старых мастеров указанного периода, чьи работы находятся в грандиозном собрании Эрмитажа, подобный знак при датировании вещи не использовал 13.
Среди немецких художников XVII века подобное датирование применяли Николас Нейшатель (1520–567, № 4123, "А0 1562"), Даниель Шульц (1615–1683, с. 212, № 8540, "an 0 16…") и Юриан Якобсен (1625–685, с. 213, № 2649, "anno 1659"). Отметим, что у всех троих в биографии есть общая черта —связь с Голландией. Первый из названных живописцев там родился и, по всей видимости, учился. Учился там и второй, а третий не только учился, но и всю жизнь работал в Нидерландах.
Зато в разделах "Нидерланды", "Голландия" и "Фландрия" каталога ГЭ находим, что чуть ли не каждый третий живописец голландского Золотого века, оставивший свою надпись на картине, использовал близкую манеру датирования: А, А., А0, An 0, Anno 14.
Поэтому буква "А", содержащаяся в подписи Ивана Никитина на портрете 1714 года, заставляет начинать поиск предполагаемого места его заграничного ученичества именно в Голландии.
Ошибка в подписи в названии месяца может быть объяснена отсутствием языковой практики и давностью пребывания в той стране. Принимая во внимание, что определение на заграничную учебу юного Никитина могло состояться только волей самого Петра I, причем при открывшейся благоприятной оказии, это событие могло произойти во время первого путешествия царя в Европу в 1697–698 годах с Великим посольством.
Такое предположение не противоречит известным фактам. Во второй половине 1697 года, в рамках визита в Голландию Великого посольства, Петр I провел в Амстердаме, инкогнито, под именем десятника волонтеров Петра Михайлова, более 4-х месяцев. В тот период он пристроил к разным полезным занятиям практически всех молодых людей из состава посольства. Некоторые из них, поселившись в дома частных граждан, усердно изучали голландский язык, иные познавали кораблестроение и другие полезные ремесла. Даже посольский дьякон Тимофей был определен к "всяким водяным мельницам и отъемам", о чем Петр I с удовлетворением сообщал из Амстердама в Москву Ромодановскому15:
(с. 16)Да и по пути пять солдат Преображенского полка были оставлены в Кёнигсберге для обучения "бомбардирскому делу"16, а урядник Григорий Кобылин "с товарищи" отправлен для изучения "морских художеств и воинских дел"17.
Интересовался молодой государь в Амстердаме и другими "художествами". Гравировал для царя уже упоминавшийся Адриан Шхонебек. Так что, если бы в те дни в Амстердаме царь обнаружил бы русского подростка с явными способностями к художеству, он неминуемо пристроил бы его к обучению по самой лучшей программе.
Сама по себе эта версия отнюдь не нова. Впервые в литературе имя Ивана Никитина как живописца, которому протежировал Петр I, в конце XVIII века назвал, как помним, Якоб Штелин в своих "Анекдотах о Петре Великом"18. Там содержится красочный рассказ об определении царем подростка Ивана Никитина, будущего живописца, на учебу в Голландии, в Амстердаме, во времена Великого посольства 1697–698 гг.
Но эта легенда была решительно отвергнута еще П. Н. Петровым в его фундаментальной статье 1883 года19. Основания к тому очевидны и, казалось бы, незыблемы: обнаружились документы, однозначно доказывающие пребывание Никитина в Италии 1716–719 годах. И не было случая, чтобы Петр I, скупой на средства казны, направлял кого-либо на повторную учебу за рубеж. Но, как мы показали выше, итальянское пенсионерство Никитина могло представлять собой не элементарное ученичество, а своего рода стажировку, с целесообразностью которой мог в исключительном порядке согласиться рачительный царь.
С другой стороны, рассказ, опубликованный Штелиным, содержит не просто неправдоподобную, а принципиально недостоверную позицию, единственнуютакого сорта, но ключевую. По Штелину, подросток Иван Никитин, четырнад цати лет, сопровождал в заморском путешествии своего отца, подьячего в составе персонала посольства. Но отец Ивана, Никита Никитин, московский священник, не числился в списках лиц, сопровождавших великих послов. Так что рассказ по Штелину действительно похож на анекдот.
Однако, как известно, разумно поискать в любой легенде какое-то исходное рациональное зерно. Поэтому, отнюдь не рассматривая штелинский текст как доказательный материал, задержим на нем наше внимание.
1.4. Легенда Земцова (с. 16-18)
Рассказ о Никитине содержится в главе LVIII упомянутой книги Якоба Штелина, озаглавленной "Старание Петра Великого сделать хороших живописцев из своих подданных". Текст данной главы, посвящённой в основном этому живописцу, открывается следующими фразами20: "Император в бытность свою в Амстердаме зашел в квартиру своего секретаря Никитина, дабы ему нечто повелеть, но не застал его дома, а увидел сына его, мальчика лет четырнадцати, который при неожиданном входе Государя спрятал в карман лист бумаги…".
Затем следует сказание о том, сколь высоко царь оценил рисунок, и повелел он юному Никитину учиться живописи, да отписывать ему, государю, об успехах.
И длилась та учеба 6 лет.
(с. 17)Но обратим внимание: в конце данной главы Я. Штелин, по обыкновению, указал источник своих сведений: "От архитектора Земцова"21. Исследователи, начиная с П. Н. Петрова и Н. П. Собко, единодушно считали рассказ Земцова о встрече царя и юного Ивана Никитина в Амстердаме чистым вымыслом.
В частности, С. О. Андросов выражал недоумение, как подобные небылицы могли быть опубликованы Штелиным, причём со ссылкой на М. Г. Земцова. Тот, давний и доверенный друг Ивана Никитина, должен был знать, что амстердамская история с царём и мальчиком Иваном является красивой выдумкой.
Почему знаменитый архитектор на склоне лет попотчевал этой историей академика Штелина —сие есть вопрос его отношения к любопытному и легковерному иноземцу. Но на иной взгляд выдумка Земцова может показаться шуткой весьма дурного тона. Он мог поведать сказание академику только в 1742 году, узнав от вернувшегося из сибирской ссылки Романа Никитина о смерти его брата Ивана, по-видимому, в пути из Тобольска (сам Земцов умер в 1743 году). Архитектор не принял в расчёт ни проблем, созданных им будущим поколениям профессиональных искусствоведов, ни тени на репутацию историка Якоба Штелина.
Но и Якоб Штелин не прост, раз неизменно указывает в книге авторов своих сведений. Возьмём, к примеру, главу LXXXV22. Там есть следующие слова:"…из мещан большее уже число посылал за море, между коими …Никитин и Матвеев в Голландию для живописи…". В конце данной главы Штелин опять указал свой источник: "От Адмирала Ивана Лукьяновича Талызина".
Тут приходится удивиться во второй раз: ведь в молодости не склонный к шуткам адмирал долгие 13 лет провел именно в Голландии. Произведенный в 1715 году в гардемарины, он на следующий год был послан туда учиться. За это время Иван Талызин, конечно, узнал, кто из малого числа первых петровских посланцев пребывал в начале века в Голландии.
Но более всего удивителен тот факт, что написавший цитированные выше строки Штелин в своих рукописных заметках указал, что Никитин учился живописи сначала в Голландии, затем в Риме23. Несколько ниже он еще раз упо-
минает имя Никитина:
"Иван Никитин послан был в Италию учиться и в Италии был славным мастером. По приезде велел государь по сту рублей брать за каждый их величества поясные портреты и всем знатным неотменно повелел иметь государевы портреты. По кончине государя в нещадную послан с братом в ссылку, где написал церковный иконостас в Тобольске. Здесь дела его во Введенской церкви образ Екатерины и Александра писан под караулом будучи. Сего времени назывался в Петербурге придворным живописцем"24.
Из этих строк видно, что академику Якобу Штелину, изложившему "амстердамскую" историю обучения Никитина, было известно не только о его пребывании в Италии, но и то, что он там был "славным мастером". Тут же он, как видим, достоверно сообщает и другие ключевые факты биографии живописца.
Все отмеченные выше противоречия в рассказах Земцова, Талызина и самого Штелина получат объяснения, если и в самом деле Иван Никитин успел в ранней молодости побывать в Голландии, а много лет спустя стажировался в Италии.
(с. 18)Повторим, сообщение Земцова в изложении Штелина об учебе Никитина в Голландии отвергалось с порога по той простой причине, что уже в XIX веке были обнаружены документы, неопровержимо свидетельствующие о пенсионерстве Ивана Никитина в 1716–719 годах не в Голландии, а в Италии. Идея о том, что это было второе путешествие Никитина в Европу либо не приходила исследователям в голову, либо казалась абсурдной.
Однако для того, чтобы хотя бы с минимальным доверием относиться к рассказу Земцова, следует найти объяснение упоминанию в его рассказе об отце подростка Ивана Никитина, состоявшем якобы в свите Великого посольства. Возможно, здесь следует принять во внимание личность человека, записавшего его рассказ, тогда еще относительно молодого Якоба Штелина. Он, как и прочие иноземцы в России, даже спустя многие годы совсем не в совершенстве владел русским языком. Поэтому в качестве одного из указанных объяснений можем допустить, что престарелый Земцов упомянул в рассказе не некоего "секретаря Никитина", а какого-то священника по имени Иван, фамилию которого архитектор за давностью лет просто запамятовал. Если он обозначил его как "отец Иван", то ухо иноземца вполне могло уловить: "отец Ивана". А секретарем посольства его мог "оформить" сам Штелин, много лет спустя, при редактировании давних записок к изданию своей книги.
Такое предположение будет нами принято к дальнейшей проверке, поскольку на всем пути Великого посольства, в том числе и в Амстердаме, его сопровождал кремлевский священник Иван Поборский. Как увидим, он не мог не находиться в самом близком и дружеском знакомстве с протопопом Архангельского собора Кремля Васильевым, духовником царя Петра I.
В свою очередь, этот видный священнослужитель приходился дядей будущему живописцу Ивану Никитину, как муж его родной тети, Федосьи Никитичны Никитиной.
1.5. Родословная Ивана Никитина (с. 18-19)
Предположение о пребывании мальчика Ивана Никитина в Амстердаме во время нахождения там русского посольства влечет за собой несколько следствий, связанных между собой. Очевидно, отрок должен был находиться под опекой какого-то лица из окружения великих послов Лефорта, Головина и Возницына. Этот человек должен был, с одной стороны, пользоваться полным доверием семьи будущего живописца, отпустившего мальчика в далекое путешествие "за море", а с другой стороны быть в достаточной близости к царю, чтобы такая поездка вообще могла состояться.
Установленная Н. М. Молевой родословная Ивана Никитина позволяет однозначно определить фигуру его гипотетического опекуна, удовлетворяющую этим двум условиям. Его дед Никита Иванов, основоположник рода, был священником в приходе московской церкви Ильи Пророка. Двое его сыновей: Никита, отец живописца, и Филарет также стали священниками, а дочь Федосья вышла замуж за священника Петра Васильева. Последний в 1673 году унаследовал приход тестя у Ильи Пророка. Ко времени рождения будущего живописца начинается его блестящая карьера: в 1685 году он значился уже священником Кремлевского собора Спаса Нерукотворного, а затем иерей Васильев назначается протопопом второго по значению кремлевского Архангельского собора. Наконец, с 1693 года он становится духовником самого Петра I25.
(с. 19)Именно кремлевский священник Васильев, по всей видимости, стал крестным отцом новорожденного Ивана Никитина. В те времена не каждый человек мог быт ь допущен к восприятию крещаемого от купели. В качестве восприемника обычно выбирали наиболее почетного родственника, но не состоящего в кровном родстве. Он не только должнен научить кре стника обращаться к таинствам церкви, в его обязанности вхо дит помощь ему в повседневной жизни, включая совет в выборе образования и профессии. Думая о восприемнике, родители новорожденного предпочитали человека, который по занимаемому положению мог оказать ему поддержку на жизненном пути.
Как бы там ни было, представляется очевидным, что из близких к семье Никитиных людей только духовник царя священник Васильев мог обратить внимание молодого Петра I, (который в те годы еще ни проявлял какого-либо интереса к предметам искусства), на способности к рисованию своего племянника, мальчика Ивана Никитина.
Из сказанного вытекает логическая конструкция дальнейшего анализа. С тем, чтобы оценить степень влияния духовников на решения царя, следует составить представление о личной религиозности Петра I, затем выяснить его отношение конкретно к священнику Васильеву, духовнику периода 1693–1700 годов, и на этой основе рассмотреть сначала возможность, а затем и вероятность его пребывания вместе с племянником Иваном Никитиным в Амстердаме, в окружении Великого посольства.
Сделать это будет весьма не просто, поскольку документы Великого посольства свидетельствуют, что в его "штате" числился единственный священник —упоминавшийся Иван Поборский.
1.6. Священник Васильев, духовник царя (с. 19-22)
Духовниками московских великих князей со времен Василия III были настоятели —протопопы Благовещенского собора Кремля. Они занимали особое положение: ни одно из важнейших событий в жизни царя и его семьи не обходилось без их участия26. Но все эти атрибуты их положения при царствующей особе —чисто внешние, не отражающие реального влияния духовника московского государя. Он, личный священник глубоко верующего православного монарха, в действительности находился гораздо ближе к нему, чем патриарх. Он, духовный пастырь, имел право читать нравоучения самому государю. Он —посредник между ним и Господом. В самый важный для православного момент, в исповеди в Великий пост, он принимает покаяние. Ему шепчут о грехах, испрашивая через него их отпущение. Ему можно и должно раскрывать свои тайные мысли. Поэтому он многое знает. И только священник, располагающий полным личным доверием царя, мог стать его духовником и настоятелем Благовещенского собора.
(с. 20)C 1682 по 1685 годы общим духовником малолетних царей Ивана и Петра был Никита Васильевич II, настоятель Благовещенского собора и при их отце, царе Алексее Михайловиче, и при царе Федоре Алексеевиче. Затем это место по май 1692 года занимал Меркурий Гаврилович. Последнего сменил протопоп Феофан Феофилактович. Но весной 1693 года каждый из юных царей приобрел собственного духовника. Настоятель Благовещенского собора Феофан Феофилактович остался при царе Иване, а духовником Петра —в нарушение вековой традиции —стал Петр Васильев, крестовый священник Кремлевского собора Спаса Нерукотворного (Верхосвятский собор).
Дело в том, что в начале марта 1693 года, в канун Великого поста, Петр впервые собирается в длительное путешествие —в Архангельск. Мать, царица Наталья Кирилловна, уже очень больная, конечно, боится отпустить своего Петрушу в столь дальний путь без духовного поводыря. Но кто остановил свой выбор на священнике Верхосвятского собора Васильеве? Этот храм, ближайший к царским жилым покоям, был домовой церковью русских царей. Там они, начиная от Михаила Федоровича, говели и причащались, там были крещены их дети и совершалось молебствие в день совершеннолетия царевичей, когда они объявлялись наследниками престола. Поэтому крестового священника этого собора Васильева, конечно, прекрасно лично знали как Наталья Кирилловна, так и сам молодой царь Петр. Именно он, к тому времени совершенно самостоятельный в важнейших решениях, должен был выбрать Васильева своим духовным отцом. (Уже несколько лет, как скончался суровый и властный патриарх Иоаким, а новый патриарх Адриан безволен).
Священник Васильев (с певчими) сопровождал молодого царя Петра и во втором путешествии в Архангельск в 1694 году. Об особом, внимательном, даже теплом отношении Петра к духовнику Васильеву свидетельствуют архивные документы. Он писал ему во время Азовских походов 1695–696 годов, по крайней мере, трижды. Петр I, как известно, не любил писать письма. Его торопливо начертанные, лаконичные послания тех лет разным лицам в Москву преследуют, как правило, сугубо практические цели, содержат конкретные указания. Зачем же тратить стремительно летящее время на письма безвластному далекому священнику?
До наших дней они не сохранились. Но мы располагаем текстами ответных писем Васильева, ставшего к тому времени протопопом кремлевского Архангельского собора27. Они содержат всего по нескольку фраз, но очень значимых.
Первое имеет надпись: "вручить на Воронеже великому государю Петру Алексеевичю". В нем пожелание: ?"здрав буди на многа лета", затем следует благодарность за то, что "писанием своим милостивно меня грешника обрадовал" и единственное содержательное известие: "я грешник зело болезную". И все.
Мы видим, что, во-первых, священник Васильев хорошо понимает Петра, не терпящего пустое многословие, (на которое, отметим, столь щедр патриарх Адриан в своем письме царю под Азов). Во-вторых, из ответа священника становится ясной единственная цель письма к нему царя: он озаботился здоровьем своего духовника. Наконец, становится понятной причина, по которой Васильев на сей раз оставлен в Москве —священник занемог.
(с. 21)Начало второго ответного письма Васильева, чуть более пространного, почти идентично первому: молитва за здравие царя, благодарность за то, что "ко мне грешнику писанием возвещаешь". Значит, в письме царя содержались какие-то вести из лагеря осаждающих Азов. И духовник взывает к помощи свыше в одолении "Агарянов". А дальше он во второй раз доносит царю о своем здоровье: "в болезнех и печалех своих едва жив обретаюся" и грустит о разлуке с сыном духовным: "паче же всех болезнь и печаль, что с тобою, государем, разлучихся грехов своих ради".
Третье ответное послание священника, состоящее из трех длинных фраз, резко отличается от предыдущих не только тем, что не содержит жалоб на здоровье, которое, надо полагать, улучшилось. В нем есть чрезвычайно интересная фраза: "Честно в правду ваше есть царство, яко над супостаты показуешь власть, силу и одоление, а послушным своим подаешь человеколюбие".
Удивительны эти слова, открывающие третье послание духовного отца. Они не связаны с дальнейшим его содержанием. В них содержится ни много, ни мало, как общая нравственная оценка прошедших лет царствования Петра I: "честно в правду ваше есть царство". Либо в письме царя содержалось соответствующее прямое или завуалированное пожелание, либо священник кремлевской домовой церкви, знавший Петра с малолетства, угадал внутреннюю потребность царя в приговоре —добро или зло он творит на земле.
Получив письмо Петра, священник Васильев "смотря в написание, слезне" приносит молитву. И объясняет, почему "в правду" ест ь царствование его: " послушным своим подаешь человеколюбие…". Вот она, главная нравственная позиция царского пастыря. Человеколюбие —единственно это качество указывает священник в обоснование своей общей доброй оценки царя.
Но Петр I смолоду не склонялся к человеколюбию в отношении к подданным, о чем не мог не знать дотоле неразлучный с ним духовник. Поэтому перед нами не льстивая фраза царедворца, а обдуманное фундаментальное нравоучение, изложенное с должным пиететом умным и деликатным духовным наставником. Зная по опыту глубину личности Петра I, проницательность его быстрого ума, он, вероятно, не сомневался в правильном понимании молодым царем смысла и цели первой фразы своего ответного письма.
Однако, священник Васильев вряд ли рассчитывал на немедленный сочувственный отклик в душе Петра I. И он не осмелился бы на дерзкое, в сущности, поучение жесткому и гневливому самодержцу, не будь между ними давних близких и теплых духовных связей.
Слова в его письме об "одолении супостата" в результате действия силы, приданной свыше царю, правящему "в правду", показывают, что оно было написано ближе к концу второго Азовского похода Петра I. Следовательно, в 1696 году, накануне Великого посольства, между Петром I и его духовником, священником Васильевым, существовали особо доверительные отношения, совершенно не характерные для этого монарха28.
(с. 22)Проследим, насколько позволяют сохранившиеся архивные документы, дальнейшую судьбу священника Васильева. Он оставался духовником царя до 1700 года. В состав Великого посольства царем был назначен не он, а поп Иван Поборский, "церкви Христова Воскресенья, что у В. Г-ря вверху", да дьякон той же церкви Тимофей 29. Выбор царем Поборского в путешествие по Европе рационален и очевиден. Он, как и Васильев, служил в домашней церкви царей, следовательно, лично хорошо известен Петру. Высокообразованный польский малоросс из известного шляхетского рода, несомненно, владеющий языками, Иван Лаврентьевич Поборский в свое время был учителем А. А. Матвеева, сына ближнего боярина Артамона Сергеевича Матвеева. Именно он в 1700 году сменит Васильева на месте духовника царя и останется им до 1703 года (вероятно, до своей кончины). А упомянутым дьяконом Тимофеем при священнике Поборском в той же домашней церкви царей был, по всей видимости, Тимофей Васильевич Надаржинский, также малоросс, ставший в свою очередь духовником Петра в 1703 году и занимавший этот место до самой смерти царя.
Можно представить себе причины, по которым Петр I в 1700 году сменил духовника. Священник Васильев принадлежал к великорусскому, менее образованному, клиру, не принявшему культурные новшества Петра I. Малорусское же духовенство, само подвергшееся влиянию западной культуры и науки, было лояльно реформам Петра I. К тому же путешествие в Европу 1697–698 годов сильно повлияло на царя, неизмеримо расширило его мировоззренческий кругозор. В Англии, например, он вел дискуссии с епископами, включая архиепископа Кентерберийского. Конечно, его интересовала прежде всего организация англиканской церкви, встроенной в государственную систему управления. Но он, по своей инициативе, общался там и с квакерами, что свидетельствует об интересе московского царя к различным европейским религиозным доктринам. Духовный мир московского священника Васильева неизбежно должен был становиться все более узок для Петра. Возможно, к этому добавились и личные причины. Возмужавший царь больше не нуждался в нравоучениях. И ему требовался более снисходительный исповедник. Тот же Тимофей Надаржинский отличался не только физической мощью, но и неслыханной застольной устойчивостью. А человеколюбивый священник Васильев, вероятно, взывал к милосердию во время розыска и страшных массовых казней стрельцов в Москве в 1699 году.
Он оставался некоторое время настоятелем кремлевского Архангельского собора, а затем вернулся в то положение, с которого началась его церковная карьера —попа московского прихода у Ильи Пророка. Приходская его церковь сгорела, возможно, во время пожаров 1688 года. И в 1700 году Петр I, расставаясь со своим духовником, помог деньгами ее восстановить —жест, совсем необычный для этого царя. Вероятно, дала себя знать старая привязанность.
В приходе у Ильи Пророка у священника Васильева был свой каменный двухэтажный дом, большая редкость для не родовитого жителя деревянной Москвы. Он умер около 1714–715 гг., оставив это жилище своей вдове Федосье, тетке Ивана Никитина. Живописец приобретет это родовое гнездо в марте 1731 года.
1.7. Личная религиозность Петра I (с. 22-24)
(с. 23)Тон и содержание ответных писем священника Васильева Петру I в 1694–1696 годах и обстоятельства его почетного ухода из близкого окружения царя в 1700 году показывают, как мы отмечали, доброе и уважительное личное отношение Петра к этому человеку. Поэтому духовник Васильев не только имел реальные возможности привлечь внимание царя к способностям в рисовании своего юного племянника Ивана Никитина, но и мог рассчитывать на практический результат своего обращения. Теперь нам предстоит выяснить, могла ли такая возможность представиться священнику Васильеву именно в Амстердаме, во время пребывания там Великого посольства, то есть в период с августа 1697 года по апрель 1698 года.
Лично контролируя подбор двух сотен участников своего первого путешествия в Европу, этого чрезвычайно дорогостоящего предприятия, Петр Первый исходил исключительно из соображений строгой необходимости и практической целесообразности присутствия каждого из них. Там не было праздных или выполнявших чисто представительские функции лиц. Все без исключения участники путешествия имели конкретные обязанности. Челядь даже самых знатных персон, включая Великих послов, была сведена к жесткому минимуму, каждый из обслуги был поименно занесен в соответствующие списки, одобренные самим царем. Даже "штатный" дьякон посольства, как упоминалось, по прибытии в Амстердам был немедленно пристроен царем к изучению полезного ремесла.
Сопровождавшие посольство священник Поборский и дьякон Тимофей обеспечивали "церковное сопровождение" этого грандиозного мероприятия. Был ли необходим молодому царю еще и личный духовник, священник Васильев? И если нужен, то в какие именно моменты? Для ответа на эти вопросы нам необходимо изучить состояние истинной, внутренней религиозности царя Петра Алексеевича.
Как известно, ко времени Великого посольства 1696–698 годов отношения молодого Петра и патриарха Адриана настолько осложнились, что царь перестал присутствовать на торжественных службах, совершаемых патриархом. За пять месяцев осени и зимы 1696–697 гг. дворцовыми разрядами не было отмечено ни одного царского выхода ни в один из соборов Москвы. Не присутствовал Петр I ни на одной из январских панихид в Архангельском соборе Кремля —ни по матери, ни по отцу, ни по брату Ивану в годовой день его кончины. Вместе с тем, Петр неукоснительно посещал домовую церковь. И во время путешествий в Архангельск, и в азовских походах, и в период Великого посольства он неизменно присутствовал на торжественных богослужениях по случаю церковных праздников 30.
Так поступал он отнюдь не только по простой обязанности. Петр I был глубоко и искренне верующим человеком. С ранних лет при чрезвычайных обстоятельствах он обращался к богу. Об этом свидетельствует случай его спасения от гибели во время шторма в Белом море в июне 1694 года. На следующий день Петр самолично сколотил огромный деревянный крест, сам отнес его на берег и установил в том месте, куда ступила его нога после спасения. На кресте он сделал надпись по-голландски: "Сей крест сооружен капитаном Питером летом 1694 года". В его личной религиозности навсегда остался стиль традиционного церковного благочестия, но в ней были и индивидуальные особенности, связанные с начальным образованием, событиями ранней молодости и особыми чертами характера.
(с. 24)Первые представления о сути христианской веры Петр получил в период с пятилетнего до десятилетнего возраста под руководством дьяка Никиты Зотова. После освоения азбуки, они прочли Часослов, Псалтирь и Евангелие.
Но затем он сошелся с протестантами, с "еретиками немцами" и настроился скептически к консервативному московскому мировоззрению, ко многим обрядностям, к старозаветным ревнителям византийского благочестия. Он, по-видимому, с вниманием отнесся к протестантской идее о сокращении роли церкви как посредника между богом и человеком, о более интимном характере веры для сближения создателя и его создания.
У него обнаружилось рациональное мышление, преобладающим стал интерес к реалистическим наукам, появилось презрение к пустому многословию. Он предпочитал осмотр новой шведской пушки или корабля английского купца беседе с ученым богословом. Царь не терпел церковное мракобесие, невежественное культовое суеверие. Косо смотрел на распущенность духовенства, на множество праздно бродящих попов и монахов, кликуш и юродивых, на ложные чудеса. Особенно ненавидел Петр лицемерие и ханжество и в церковных, и в мирских делах. С мировоззренческой точки зрения Петр вообще относился отрицательно к аскетической и небесной устремленности в византийском православии. Монахов называл "дармоедами", селил в монастырях на кормление отставных солдат.
Но "он был достаточно умен и талантлив, чтобы модный и свойственный ему рационализм и утилитаризм могли исказить в нем полную православную религиозность"31. Один из его заграничных выучеников, в будущем знаменитый историк В. Н. Татищев, "заразившись заграницей буйным рационализмом, развязно болтал, издеваясь над Библией и разными церковными непорядками". Петр учинил ему выволочку (дубинкой).
В 1711 году, окруженный в Прутском походе турками и едва не попавший в плен, Петр смиренно пишет: "Понеже так воля Божия благоволила, грехи христианские не допустили…". Об искренней набожности и даже богобоязни царя свидетельствовал Андрей Нартов, многие годы близко знавший государя32.
Особое значение для нашего исследования имеет уникальный документ, составленный лично Петром I. Именно в нем содержится четкий ответ на основной вопрос данного раздела: в какие моменты жизни православного, по мнению царя, ему необходим духовный отец —исповедник.
В своих "мемориях" или памятных листах царь не раз отмечал необходимость издания для подданных книги, где надобно им "изъяснить блаженство". Она так важна, что, по его мнению, ее следует "приплесть к требникам". А сами "требники переправить и в них кратко положить, что есть путь спасения,… и чтоб отцы духовные спрашивали прежде исповеди, чтобы у каждого такая книжка была, и когда придет пост, чтоб повинен всякий пред отцом духовным…"33. (Петр Великий собственноручно составил программу этого сочинения, в которой сделал обзор 10 заповедей. Задание царя выполнил Феофан Прокопович).
(с. 25)Чрезвычайно важно, что в этих строках сам Петр I четко фиксирует свое личное мнение о главном и для православного верующего обязательном религиозном акте. Им является исповедь перед духовником во время Поста. Сам царь, конечно, понимал, что грешен, и потому нуждается в исповеди пред снисходительным духовником с последующим отпущением грехов.
В Великие посты 1693 и 1694 годов, когда православному царю был особенно необходим личный духовник —исповедник, рядом с Петром был, как мы видели, священник Васильев, сопровождавший его в путешествиях в Архангельск. Весной следующих двух лет Петр был в Воронеже, где строились суда к азовским походам, но он заезжал и в Москву, где мог исповедоваться перед своим духовником.
На время путешествия Петра в Европу попадают два Великих поста: в марте-апреле 1697 и 1698 годов. Пасха 1697 года приходилась на 4 апреля, а выехал царь из Москвы с основной частью посольства 9 марта, то есть уже в Великий пост. Значит, он мог успеть исповедаться. Праздник встретили в Риге, в шведских владения, где по этому случаю задержались на несколько дней, до 8 апреля. Из Риги отправили назад певчих Псковского митрополита, взятых у него для пения на церковных службах страстной и светлой недели.
По воле Петра пребывание в Европе Великого посольства столь затянулось, что следующую Пасху 1698 года московитам пришлось встречать в Амстердаме. Сам царь с начала года находился в Англии, его пребывание на острове опять непредвиденно затянулось. Многочисленные посольские, сидевшие в Амстердаме, строго блюли наступивший Великий пост. Даже Лефорт со товарищи, получив, наконец, письма царя из Лондона с добрыми вестями, позволили себе лишь один бокал "ренского". В ответном письме Петру в Англию, полученному там 24 марта, Лефорт написал: "А мы милостию Божиею сегодня вместе были и пили один кубок ренскаго про ваше здоровье: хоть постят, нельзя этому не быть"34.
По изложенным соображениям, переходя к изучению сохранившихся архивных документов Великого посольства в поисках указаний на пребывание священника Васильева и юного Ивана Никитина в Амстердаме, мы сосредоточим основное внимание на времени Великого поста 1698 года, перед Пасхой, выпавшей в тот год на 24 апреля.
1.8. Инкогнито царя и его ближайшего окружения (с. 25-28)
.Такое событие в отечественной истории, как первое путешествие Петра I в Европу, тщательно изучалось специалистами, начиная со второй половины XIX века. Тогда же была проделана огромная работа в архивах по отысканию сохранившихся первичных документов. Все находки были систематизированы и подверглись доскональному анализу профессиональными историками, изложившими в своих трудах не только подлинные старинные тексты, но и собственное (с. 26)их толкование. Попытки отыскать в наши дни какие-то новые архивные документы, содержащие значимые факты, связанные с Великим посольством 1697–698 годов, кажутся совершенно бесперспективными. Поэтому представляется рациональным из всей массы опубликованных первичных документов Великого посольства выделить те, что могут иметь отношение к нашей теме, затем отобрать из них абсолютно достоверные и, наконец, поискать в последних тексты, смысл которых ускользнул от историков-толкователей, либо содержал подробности, показавшиеся им несущественными.
Хорошо известна одна из основных проблем при изучении русских архивных материалов рубежа XVII —XVIII. Широкая распространенность многих русских имен, таких как Иван, Петр, Никита, Матвей, Василий и производных от них фамилий затрудняет идентификацию конкретной исторической личности, упомянутой в тексте. Поэтому мы будем принимать во внимание только те источники, в которых фамилия дана в контексте, позволяющем однозначно установить личность соответствующего персонажа.
Существует два типа документов интересующего нас времени, наиболее полно отвечающих последнему условию. Прежде всего, это ведомости финансовой отчетности. Составлявший их посольский подьячий перегружает письмо утомительными для наших современников подробностями. Но в те времена они были необходимы, чтобы точно определить как лицо, которому служивый выдал подотчетные казенные деньги, так и дату и основание для данной выплаты.
Столь же полезны и штатные списки с обозначением звания и должности каждого фигуранта.
Многие бумаги Великого посольства утрачены навсегда. По счастью, сохранились два документа указанного выше типа, относящиеся как раз к интересующим нас этапам поездки по Европе царя и посольства. Первый из них содержит полный список лиц, сопровождавших послов при их отбытии из Пиллау в Амстердам в июне 1697 года, а второй является ведомостью выплат из казны посольства в Амстердаме как раз за время Великого поста, за февраль-май 1698 года. Нам остается всего лишь однозначно идентифицировать лиц, названных в этих документах.
Но как раз эта процедура содержит в себе серьезную проблему. Ее корень в одной уникальной особенности самого события: впервые выехавший за пределы страны московский царь путешествовал строго инкогнито, под видом десятника волонтеров. Ни в одном из статейных списков посольства, в других его документах, в переписке с Москвой царь ни разу не упомянут. Так, в походном "Юрнале" его называют просто "Десятником" без указания даже вымышленных имени и фамилии "Петр Михайлов".
В качестве мотивов такого решения Петра обычно указывают на его нелюбовь к пустым церемониям, нежелание тратить на них драгоценное время, стремление избавиться от пышных встреч и торжественных въездов, на сохранявшееся увлечение "маскарадами". Все это так, но для монаршего инкогнито существовала и куда более веская, более глубокая причина внутригосударственного характера.
(с. 27)Уезжая, Петр был сильно обеспокоен ненадежностью положения в покидаемой им Москве. По-прежнему опасна Софья, ненадежны стрельцы, тревожно на южной границе, туманна ситуация в Польше. Перед отъездом Петр даже обсуждал надлежащие меры на случай стрелецкого мятежа. Об этом свидетельствует его письмо оставленному на Москве князю-кесарю Ф. Ю. Ромодановскому от 9 мая 1698 года из Амстердама. В нем, написанном по получении известия о начале и будто бы усмирении стрелецкого бунта, читаем: "Зело радуемся; только зело мне печально и досадно на тебя, для чего ты сего дела в розыск не вступил. Бог тебя судит! Не так было говорено в загородном доме в сенях"34.
Поэтому были приняты самые серьезные меры для создания впечатления, будто царь не покидал Москву. Конечно, этот факт нельзя было долго удерживать в тайне, но ведь и сам Петр не предполагал столь длительное отсутствие в столице.
Инкогнито царя строго, под угрозой жестокой кары, поддерживалось во все время путешествия по Европе. Только в сентябре 1697 года, то есть после шестимесячного пребывания в дороге, Лефорт сообщил своим родственникам, что между его спутниками находится сам царь35. Даже купец Любе, которому было поручено сообщить в Риге о предстоящем прибытии посольства, как кажется, не знал, что сам царь находится в посольской свите. Он писал Лефорту из Риги: "Меня спрашивал майор Врангель, правда ли, что его царское величество намерен быть в Ригу? Я отвечал, что это более детское, чем правдивое, разглашение"36. Отвечая на просьбу саксонского посла о встрече с царем уже в Амстердаме, послы лгали, уверяя что "Великий Государь Его Царское Величество в Московском государстве пребывает". В тех же случаях, когда статейный список принужден упоминать о личности царя, он именуется "одним из начальных Преображенского полка людей"37. Все письма, отправляемые из Москвы, было велено задерживать, если в них имелось упоминание о путешествии царя.
Инкогнито государя, естественно, не могло не распространиться на лиц, настолько к нему близких, что их наличие в составе посольства было бы оправдано только присутствием там самого Петра. К таким людям относятся, конечно, его личные денщик и духовник —исповедник. Разумеется, тайна блюлась прежде всего в письменных документах, имеющих доказательную силу. Но именно учет этого обстоятельства —инкогнито ближайших лиц —может предоставить нам шанс обнаружить в них нечто новое, не отмеченное исследователями.
Первая научная публикация ряда важнейших архивных документов Великого посольства была осуществлена педантичным историком и археографом академиком Санкт-Петербургской Академии наук Николаем Герасимовичем Устряловым (1805–1870) в 1858 году 38. Адекватность воспроизведения им подлинных документов никогда не ставилась под сомнение. Среди них имеется "Список всяких чинов людям, которые ныне в посольстве39. Этот текст является упоминавшимся выше списком лиц, сопровождавших Великих послов при их отбытии из Пиллау (под Кёнигсбергом) в Амстердам 30 июня 1697 года. (с. 28)
Рис. 1. Карта Великого посольства
Вторым основным первичным документом нам служит труд "Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными", изданный в 1867–868 годах "по ВЫСОЧАЙШЕМУ повелению II Отделением Собственной Е. И.В. Канцелярии". В VIII и IX томах этого издания воспроизведены без комментариев сохранившиеся бумаги Великого посольства. Среди них имеются упомянутые выше ведомости выплат из казны посольства за февраль-май 1698 года.
1.9. Список участников Великого посольства (с. 28-30)
В начале марта 1697 года Великое посольство со штатом в 250 человек тронулось из Москвы в Европу нескончаемой медленной процессией из тысячи подвод. Можно представить себе все тяготы пути и огромные расходы звонкой монетой на прокорм и обустройство на ночлег всей этой массы людей и лошадей, движущейся по диковинным им местам. По этой причине царь при первой оказии оправлял обратно в Москву тех лиц, в коих не было абсолютной необходимости. Наиболее значительный исход состоялся в Кёнигсберге, перед отбытием посольства в Голландию. Там "дворян и салдат и посолских всяких чинов разобрали и лишних отпустили на корабле к Москве до Нарвы с маеором Иваном Шмитом". Поименная роспись отпущенных лиц сохранилась40. Там же "для учения бомбардирского дела" были оставлены несколько солдат Преображенского полка.
Посольство двинулось из Кёнигсберга в портовый Пиллау 8 июня. Накануне отъезда ?"курфистра мастер церемоний" принес подарки великим и полномочным послам. Список получивших дары разной степени ценности простирается от послов до конюхов. В нем значится и Иван Поборский41. Другого священника в числе дарополучателей от щедрот курфюрста нет.
(с.29)При отбытии посольства из Пиллау был составлен полный список отъезжающих в Амстердам. Этот важнейший документ был впервые опубликован Н. Г. Устряловым в его упоминавшемся труде 1858 года. Факсимиле документа мы приводим в Приложениях 1–.5
Список настолько полон, что включает людей из дворянской свиты послов, пажей, покоевых служителей и лакеев, толмачей, трубачей и музыкантов, даже обозных, поваров и карлов. Он не подписан и не датирован. Однако, Н. Г. Устрялов достоверно восполняет эти пробелы42:
"Подлинный, без даты и подписи. Должен был составлен в Колберге пред отъездом в Голландию в июне 1697 года. В некоторых местах отмечен рукой Головина водою (курсив Н. Г. Устрялова). В нем не показаны волонтеры, оставленные в Кёнигсберге: Буженинов, Корчмин, Новицкий, Овцин, а также солдаты, возвращенные в Россию. —Из Цесар. дел Главн. Архива".
Аргументация Н. Г. Устрялова в пользу подлинности списка безукоризненна. Ведь рука второго посла Ф. А. Головина хорошо известна по многим его письмам Петру I. А "водою" осуществлялась тайнопись, как известно, применявшаяся в переписке царя с Москвой. Какие именно негласные пояснения к списку делал посол Головин, Н. Г. Устрялов показывает в своих примечаниях к некоторым фамилиям —к тем, что в действительности были псевдонимами, скрывавшими самых близких царю людей для обеспечения инкогнито самого Петра I.
Все они находятся в разделе списка "волонтеры":
Андрей Михайлов —князь Черкасский
Алексей Борисов —князь Голицын
Петр Михайлов —царь
Осип Иванов —Зверев
Семен Григорьев —Нарышкин
Федор Федоров —Плещеев
Иван Михайлов —Головин (брат посла —В.Г.)
Иван Алексеев —Головин (сын посла —В.Г.)
Конечно, громкие имена таких людей, как Черкасский, Голицын, Нарышкин, комнатный стольник царя Плещеев, Головины должны быть скрыты псевдонимами, представители таких фамилий не могут быть среди простых "валентеров", замыкающих общий посольский список. Но зачем было маскировать Осипа Зверева, единственного простолюдина в данном перечне из 8 персон? Вероятно, только по той причине, что ему, личному денщику Петра, неизменно бывавшему рядом с царем и на Плещеевом озере, и в Архангельске, и под Азовом, нечего делать в посольстве, если бы там не было самого царя.
Государь может рядиться в какие угодно одежды, но он не будет сам их стирать. А для совсем черной обслуги под началом Осипа Зверева был человек, "Обрамка Емельянов"43.